— Ну, вероятно, это и есть проявление той самой философии гуманизма, о которой мы с вами недавно беседовали.

— Ошибаетесь, дорогой коллега. Никаким гуманизмом здесь и не пахнет. Это всё тот же природный индивидуализм, только цивилизация вывернула его наизнанку. Цивилизация избавила прямоходящих от необходимости бороться за жизнь каждую секунду, как это происходит в дикой природе. Но это достижение вовсе не убило животного страха прямоходящих за свою жизнь, данного им природой для выживания, а только перенесло этот страх из настоящего в будущее. Индивидуализм прямоходящих распространяется неизмеримо дальше во времени чем индивидуализм всех остальных существ, и по этой причине изменил своё обличье до неузнаваемости. Например, белка может натаскать себе в дупло орехов на всю зиму, чтобы съесть всё в одиночку. Но ни одной белке не придёт в голову предложить беличьей стае создать фонд социального страхования и отчислять в него некий процент орехов из своей добычи чтобы кормить, например, белок, ослепших по старости. Ослепшая белка должна умереть, таков закон природы. А прямоходящие придумали такой вид общественной кооперации как страхование и пенсионное обеспечение и нашли таким образом способ обмануть природу. Но что является движущей силой этой кооперации? Вы думаете, гуманизм? Нет, это индивидуализм, который в сочетании с кооперацией становится так похож на гуманизм, что многие принимают его за таковой и даже выдумывают на сей счёт разнообразные теории.

— Кьеркегор? Швейцер?

Винторогий философ почесал рогами спину, переступил с ноги на ногу и иронически поморщился:

— Ну да… Швейцер, Кьеркегор… Всё пустое! Когда закрома у общества пусты, никакого гуманизма просто не может возникнуть ибо он экономически несостоятелен. Голодоморы на Африканском континенте, а кстати и поближе к нам, на Украине подтвердили это экспериментально. Когда свирепствует голод, сильный пожирает запасы слабого, а часто и его самого, чтобы выжить. Гуманизм появляется только рука об руку с благоденствием. И тем не менее, благоденствие — это самое страшное испытание для живого существа. Стоит ему продлиться достаточно долго, как насыщение сменяется пресыщением с его неизбежным декадансом и непреодолимой тягой к порочному образу жизни. Если в начальной стадии благоденствия обществу свойствен здоровый гуманизм, то есть стремление помочь всем несчастным, то в период декаданса на ему смену приходит то что я назвал термином «ультрагуманизм». Последний есть не что иное как воинствующий истерический индивидуализм, проявляющий необыкновенное сочувствие ко всем недавно амнистированным и потому модным порокам и нездоровый интерес к практикующим эти пороки дегенератам. Гуманизм в эпоху декаданса означает не сочувствие несчастным и обделённым и стремление им помочь, а всеобщее подчинение неизвестно откуда взявшемуся требованию не просто терпимо, а с любовью и с искренней симпатией относиться к носителям всевозможных пороков — наркоманам, проституткам, больным спидом, порноактёрам, педерастам, лесбиянкам, алкоголикам, обитателям трущоб и гетто, желающим все как один стать звездами рэпа… Это требование называется политической корректностью. На законченных подонков, например, на педофилов, насильников и серийных убийц политическая корректность пока распространяется только частично — то есть, их нельзя повесить без суда на ближайшем дереве, а необходимо потратить кучу денег сперва на следствие, потом на суд, и наконец на гуманное содержание в тюрьме. Зато лица этих подонков круглые сутки не сходят с экранов телевизоров, а написанные ими мемуары издаются и приносят миллионные прибыли. Больше всего страдает от этого наиболее здоровая и жизнеспособная часть общества, на которой паразитирует вся эта саранча. Она изнемогает под бременем налогов, но никому до неё нет дела.

— Вы правы. Кстати, налоговые деньги начинают тратить весьма пикантным образом. Например, на силиконовые груди для женщин-военнослужащих. Или на помощь сексуальным меньшинствам в развивающихся странах.

— Совершенно верно. Налоги уходят на создание дегенератам наилучших условий для удовлетворения их пороков. Все смотрят на их лёгкую безбедную жизнь, и довольно скоро наступает момент, когда нормальные люди хотят стать дегенератами и жить как дегенераты. Дегенерация становится нормой жизни.

— А ещё, дорогой коллега, некоторые новоявленные гуманисты жалеют зверюшек и не хотят их кушать.

— Всё их вегетерианство показное — они вопят о нём для печатных изданий и телепрограмм. Чтобы добиться известности в наше время, лучше всего, конечно, быть не вегетерианцем, а педерастом. Но если человек физически не способен стать педерастом, то ничего другого не остаётся как стать вегетерианцем. Надо же хоть чем-то отличаться от нормальных людей, если таково требование времени! Однако, заставьте этих вегетерианцев всерьёз поголодать — и они мигом озвереют и сожрут нас обоих живьём вместе с рогами и копытами. Создаётся впечатление, что под любое модное извращение прямоходящие немедленно подводят идеологическую базу, после чего на него смотрят уже не как на извращение, а как на пример для подражания. Цивилизация вообще отличается тем, что даёт элегантное и культурное название любому проявлению животных чувств и раздувает его до уровня глобальной идеи.

— Особенно когда дело касается секса… — многозначительно заметил Царандой.

— Это правда. Именно старина Фрейд, а никакой не Маркс, впервые обратил внимание на то что корни любой самой высокой идеи всегда утопают в навозе бытия. Маркс же сосредоточился лишь на одном аспекте бытия — производстве и распределении материальных благ. В определённой степени он был прав: количество материальных благ у прямоходящих определяет, какие свои животные чувства они поднимают на уровень главенствующей идеологии. Когда у них достаточно запасов, они провозглашают гуманизм и помогают тем кто не способен позаботиться сам о себе, чтобы самим иметь право на аналогичную помощь. Когда же запасы истощаются, торжествует звериный индивидуализм, и каждый спасается в одиночку. Характерно что у прямоходящих имеется веками выработанная мораль, которая весьма пафосно оправдывает любые взаимосключающие чувства и поступки, как самые добрые так и самые чудовищные.

— Значит, дорогой Цунареф, вы начисто отрицаете существование доброго начала в прямоходящих?

— Конечно нет, любезный Царандой. Некоторые прямоходящие вполне способны искренне пожалеть ближнего, помочь, а иногда и поделиться последним. Изредка встречаются даже такие кто способен пожертвовать собой ради других. Но речь о том, что формальный институт гуманности в обществе прямоходящих основан не на этой спорадически проявляемой жалости, а на голом расчёте: если ты отдаёшь обществу некоторую часть своих доходов на поддержку нуждающихся, то оно поддержит тебя, когда ты сам окажешься в их числе. Когда этот расчёт более не оправдывается, гуманизму приходит конец.

— В общем-то, уважаемый Цунареф, я нахожу это вполне справедливым. А вы?

— Разумеется, и я тоже. Кстати, совсем недавно психологи доказали экспериментально, что идея справедливости имеет всего один источник — сравнение собственной удовлетворённости жизнью со всеми остальными. Любому прямоходящему представляется несправедливым испытывать страдания в то время как остальные наслаждаются жизнью, хотя обратное не верно. Стремление уравнять степень страданий и удовольствия в обществе как раз и трансформируется в глобальную идею справедливости. Следует заменить, что справедливость — это нулевое решение индивидуализма, глубоко вынужденная вещь. Ведь на самом деле каждый хотел бы получать намного больше чем отдаёт и наслаждаться жизнью много больше чем все остальные. Но при этом возникает конфликт, в котором можно потерять всё, в том числе и собственную жизнь. Потому необходимо согласие, то есть, по выражению классика, "продукт при взаимном непротивлении сторон". И этот продукт, это согласие прежде всего требует…