Гоголь не ошибался, придавая своему труду исключительное значение и выделяя его из всего написанного им раньше. Художественный метод поэмы Гоголя был неотделим от ее общественно-обличительного замысла; тем самым полемика вокруг «Мертвых душ» приобретала характер идеологической борьбы, наглядно вскрывшей в русском обществе различные, враждебные друг другу направления. Борьба вокруг «Мертвых душ» была еще интенсивнее, чем вокруг «Ревизора», — прежде всего потому, что с ростом общественных противоречий обострился идейный антагонизм в обществе и в литературе. «Беспрерывные толки и споры» вокруг «Мертвых душ» — это, по словам Белинского, «вопрос столько же литературный, сколько и общественный».
Гоголь предвидел нападения реакционеров, лжепатриотов, обывательского «лицемерно-бесчувственного современного суда», и он не ошибся.
Устные суждения современников о «Мертвых душах» пытались систематизировать С. Т. Аксаков и А. И. Герцен. Аксаков разделил читателей Гоголя на три части: 1) «образованная молодежь и все люди, способные понять высокое достоинство Гоголя» — они приняли книгу с восторгом; 2) люди «озадаченные», смущенные «карикатурой» и «неправдоподобием»; 3) явные враги: «Третья часть читателей обозлилась на Гоголя: она узнала себя в разных лицах поэмы и с остервенением вступилась за оскорбление целой России».[26] Четкую дифференциацию общественных направлений дал Герцен в дневнике (запись 29 июля 1842 г.): «Славянофилы и антиславянисты разделились на партии. Славянофилы № 1 говорят, что это апофеоз Руси, „Илиада“ наша и хвалят след[ственно]; другие бесятся, говорят, что тут анафема Руси, и за то ругают. Обратно тоже раздвоились антиславянисты. Велико достоинство художественного произведения, когда оно может ускользать от всякого одностороннего взгляда. Видеть апофеоз — смешно, видеть одну анафему несправедливо».
Еще до появления «Мертвых душ» в печати, когда главы их были известны только из чтений Гоголя (в Петербурге — у Прокоповича, в Москве — у Аксакова и др.), граф Ф. И. Толстой («Американец») говорил в обществе, что Гоголь «враг России, и что его следует в кандалах отправить в Сибирь». Вспоминая об этом, Аксаков прибавлял: «В Петербурге было гораздо более таких особ, которые разделяли мнение гр. Толстого».[27] Несколько аналогичных мнений привел Н. Я. Прокопович в письме к Гоголю от 21 октября 1842 г.[28] Из сравнительно близких Гоголю людей на этой позиции стоял Ф. В. Чижов; он писал Гоголю 4 марта 1847 г.: «Я восхищался талантом, но как русский был оскорблен до глубины сердца».[29]
В печати эта реакционная точка зрения была выражена в статьях Н. Полевого (в «Русском Вестнике», 1842 г., № 6), К. Масальского (в «Сыне Отечества», 1842 г., № 6), Н. Греча (в «Северной Пчеле», 1842 г., № 137) и О. Сенковского (в «Библиотеке для чтения», 1842 г., № 8). Из этих четырех враждебных Гоголю критиков Полевой был самым непримиримым. Масальский и Греч, повторяя нападки Полевого, делали оговорки о верности, живости и комизме отдельных мест;[30] Сенковский ограничился вышучиванием Гоголя в обычном своем издевательском тоне не брезгуя даже подтасовками в цитатах.[31]
На защиту Гоголя от нападок враждебной критики выступил критик «СПб. Ведомостей» М. Сорокин (1842, №№ 163–165). Признавая и сам в поэме Гоголя «промахи распаленной фантазии», Сорокин всё же сумел ответить на упреки в «утрировке» и в «грязных» картинах указанием на особенности гоголевского метода типизации и на характер самой изображаемой им действительности. Общественное значение поэмы не было им раскрыто.
Сочувственной Гоголю была и статья Плетнева, скрывшегося под инициалами С. Ш. и под маской корреспондента «Современника» из Житомира. Плетнев сделал много тонких наблюдений над особенностями реалистической эстетики Гоголя. Но смысл поэмы он видел в развитии чисто психологической идеи, делая при этом оговорки о незавершенности поэмы: «На книгу Гоголя нельзя иначе смотреть, как только на вступление к великой идее о жизни человека, увлекаемого страстями жалкими, но неотступно действующими в мелком кругу общества».[32]
В выступлениях славянофильской критики (Шевырев в «Москвитянине» и К. Аксаков в отдельной брошюре[33]) борьба вокруг Гоголя переходила уже в борьбу за Гоголя; смысл статей Шевырева и особенно К. Аксакова был в тенденциозном переосмыслении «Мертвых душ». Делая верные наблюдения над одними сторонами поэмы, они замалчивали другие и, не находя всего им нужного, пытались дополнить и поправить Гоголя. Так, Шевырев, сказав немало верного о жизненности и типичности гоголевских характеров и об эстетической роли автора в поэме, упрекает Гоголя в том, что «комический юмор автора мешает иногда ему обхватывать жизнь во всей ее полноте и широком объеме».[34] В толковании К. Аксакова «Мертвые души» полностью утрачивали свой обличительный характер.
Совершенно иначе подошли к поэме Гоголя Белинский и Герцен. «Мертвые души», по Белинскому, «творение чисто-русское, национальное, выхваченное из тайника народной жизни, столько же истинное, сколько и патриотическое, беспощадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстною, нервистою, кровною любовию к плодовитому зерну русской жизни; творение необъятно-художественное по концепции и выполнению, по характерам действующих лиц и подробностям русского быта, — и, в то же время, глубокое по мысли, социальное, общественное и историческое».[35] Белинский первый понял самое существенное в поэме Гоголя: ее общественно-историческое значение, неотделимое от значения художественного. Белинский первый оценил и обличительное содержание поэмы («беспощадность»), неотделимое от любви к родине.
Оценка Белинского была им развита и углублена в том же году в его полемике с К. Аксаковым.[36] Белинский говорит прямо, что пафос поэмы «состоит в противоречии общественных форм русской жизни с ее глубоким субстанциальным началом», или в другом месте: «Мы именно в том-то и видим великость и гениальность в Гоголе, что он своим артистическим инстинктом верен действительности, и лучше хочет ограничиться, впрочем, великою задачею — объективировать современную действительность, внеся свет в мрак ее, чем… изображать русскую действительность такою, какой она никогда не бывала». «Тем-то и велико создание „Мертвых душ“, — говорит Белинский, — что в нем сокрыта и разанатомирована жизнь до мелочей и мелочам этим придано общее значение».[37]
Близок Белинскому в своей оценке «Мертвых душ» был и Герцен. Под непосредственным впечатлением гоголевской поэмы он записал в дневнике 11 июня 1842 г.: «Удивительная книга, горький упрек современной Руси, но не безнадежный». С этой точки зрения оценивал он и споры о «Мертвых душах» в приведенной выше записи от 29 июля 1842 г. «Есть слова примирения, — писал он там же, — есть предчувствия и надежды будущего, полного и торжественного, но это не мешает настоящему отражаться во всей своей отвратительной действительности». Это обличительное значение «Мертвых душ» было раскрыто Герценом позднее в брошюре «О развитии революционных идей в России». Резкими чертами характеризует Герцен «Россию дворянчиков»: «Благодаря Гоголю мы наконец увидели, как они вышли из своих жилищ, из своих барских домов, без масок, без прикрас, вечно пьяные и ненасытные: рабы власти без достоинства и безжалостные тираны своих крепостных, сосущие жизнь и кровь народа с невинностью и простодушием ребенка, сосущего грудь матери. „Мертвые души“ потрясли всю Россию. Подобное обвинение необходимо было современной России. Это — история болезни, написанная мастерской рукой». Выписки из книги Герцена, в том числе и приведенная здесь, были сообщены Гоголю в подлиннике, в письме М. С. Скуридина от 13 сентября 1851 г., т. е. за несколько месяцев до смерти Гоголя.[38]
