Рандольф оглянулся на машину. Она стояла на месте. Рандольфа ждали. Он покраснел и стал поспешно прощаться.

– Не сердись на меня, Дон, но отец косо смотрит на наши встречи. И ты его должен понять – ему не сладко.

– Я подозреваю, что ты уже передумал вступать на журналистскую стезю. Не всегда безопасно, а? – спросил, усмехаясь, Дональд.

Тот опустил голову и, как бы извиняясь, ответил:

– Нет, почему же…

– Ладно, ладно, – Дональд примирительно похлопал его по плечу. – Иди к своему па, а то он не любит ждать. Тем более когда ты разговариваешь со мной.

Он ободряюще улыбнулся Мейслу-младшему и шутя взял под козырек.

Едва Рандольф захлопнул за собой дверь, черный «плимут» рванулся с места и исчез за поворотом.

Дональд пошел к своей «волво».

«Вот и обвинение в вымогательстве. Черт возьми, Белл же говорил о деньгах, которые они положат на мой счет! Как же я тогда не сообразил, чем мне это грозит? Ведь я никогда не смогу объяснить, откуда эти деньги, – тысячи фунтов просто так не платят… А что, пожалуй, они пойдут и на процесс против меня. Белл купит Стена, их поддержит Мейсл – и тогда три свидетеля. А это уже немало! Год-два тюрьмы – и прощай журналистская работа! А может быть, Мейсл только шантажирует в надежде, что я отступлю? И подсунул для этого своего отпрыска? Нет, Рандольф бы на это не пошел. Разве что по недомыслию. Но он не такой уж простачок».

Дональд вспомнил, что говорил Рандольф о Барбаре, и не мог с ним не согласиться.

Действительно, Барбара очень изменилась за последние два-три месяца. Собственно говоря, после его возвращения из Италии. Она потеряла свое былое изящество. Ей стал изменять вкус. На первый план выступил заурядный секс. Она стала вульгарно красить глаза и губы, носить крикливые украшения и наряды. Как правило, женщины с обостренной сексуальностью неумеренны и в курении и в употреблении алкоголя. А Барбара так много стала пить.

Но замечания Мейсла-младшего в отношении Лоореса задели Дональда, хотя он и не подал виду. И, пробираясь сейчас по узким боковым улочкам к центру, он вдруг передумал ехать к Барбаре.

Дональд резко затормозил. Настолько резко, что не успел посмотреть назад. За спиной взвыли тормоза идущей следом машины. И когда он отворачивал вправо к тротуару, водитель объезжавшей машины покачал головой. Дональд отсалютовал рукой, как бы говоря: «Извини, дружище! Задумался. Со всяким бывает».

Он перестроился в правый ряд и свернул в улицу, ведущую к редакции. Последняя статья Дональда вот уже несколько дней не подписывалась в номер. Вчера Гарднер позвонил и сказал, что статья забракована. Причины ему неизвестны.

Поднявшись на «голубятню», Дональд нашел Тони. Тот молча поздоровался и позвонил редактору.

– Пришел Роуз. Вы сами объясните ему? Сейчас подойдем.

Шеф сидел за небольшим столом, освещенным двумя старомодными лампами. Зеленые металлические колпаки не менялись еще со времен второй мировой войны и показались Дональду антикварными вещами. От стола справа, вдоль стены, висели деревянные щиты с прищепками, на которых извивались свежие, еще пахнущие типографской краской полосы очередного номера. Две такие полосы редактор анатомировал у себя на столе красным фломастером.

Они сели на стулья, придвинутые к редакторскому столу.

– К сожалению, мистер Роуз, – довольно суховато, если учесть их давнее знакомство, начал редактор, – мы не можем опубликовать вашу последнюю статью. Рекомендовал бы вам ее забрать и попытать счастья в другой редакции.

– Она плохо написана?

– Нет, нет, – поспешно проговорил редактор. – Она сделана, как всегда, добротно, и замечаний нет. Но мы уже выступали с вашими статьями по этому вопросу. Получили массу отзывов и «за» и «против» ваших соображений.

– Бросьте, Лесли, скажите парню прямо, почему вы не хотите печатать! Он не из слабонервных девиц и не умрет от разрыва сердца в вашем кабинете.

– Я и говорю прямо – мы печатать не будем! Наш старый договор остается пока в силе – отчеты о матчах, все, что касается футбола, но не процесса, возьмем охотно.

– Но что случилось? Ведь вы давали еще более резкие статьи. Газета первой начала кампанию, которую подхватила вся печать. И теперь ни с того ни с сего, когда так важно каждое слово в преддверии самого процесса, вы бросаете тему. Что скажут ваши читатели?

– Мне наплевать на читателей. Меня больше волнует мнение издателя. Если я пойду вопреки его указаниям…

– Ах вот откуда дует ветер! – воскликнул Дональд. – На самом высоком уровне, значит, решается вопрос об обыкновенной статье.

– Дело не в статье как в таковой, а в том, что она затрагивает интересы крупных и богатых организаций. И, честно говоря, мистер Роуз, в вашей позиции много настораживающего. Я-то, положим, знаю, что вы не преследуете корыстных интересов. Однако ваша активность и особая точка зрения кажутся многим подозрительными.

– Но ведь это не очень согласуется со свободой мнения?! Неужели наша журналистика так далеко ушла от того, что называется свободой слова?

– Свобода слова… – раздраженно перебил редактор, – но в наше время мы слишком часто занимаемся критиканством. Обрушиваемся на каждого, кто пытается хотя бы ударить палец о палец. Этот проклятый критицизм* стал неотъемлемой частью нашей повседневной жизни. Муж яростно ругает жену за неправильно сваренный кофе. Политики ругают своих коллег из других стран, пытаясь отвлечь внимание от своих ошибок и интриг.

Редактор явственно подчеркнул последние слова, и Дональду показалось, что он как-то имел в виду его, Дональда.

–. Вот что, Лесли, все, что вы говорили, – Гарднер повысил голос, – не лезет ни в какие ворота! Перед вами не мальчик, которого можно водить за нос. Я, как редактор отдела, считаю подобное поведение газеты беспринципным. Если не пойдет статья Роуза, я ухожу к чертовой матери!

– Ты опять на меня кричишь? Кому нужна эта дешевая мелодрама с солидарностью? Можно подумать, я против статьи. Но ты знаешь, она не пойдет. И говорить нечего. А насчет твоего ухода я слышал уже раз десять! Переживу и одиннадцатый. Пойди и займись-ка работой. В сегодняшний номер не хватает двухсот строк спорта.

– Поставьте статью Роуза, и будут вам строки!

– Если не дашь материала, клянусь, оставлю в полосе белое пятно и напишу, что материала нет по вине бездельника Тони Гарднера. Все.

И, обращаясь к Дональду, уже мягче сказал:

– Не обижайтесь, Роуз. Но я ничего не могу для вас сделать. Больше того, я не уверен, что вам следовало впутываться в столь темную аферу, как процесс. Подумайте-ка лучше, как выйти сухим из всей этой истории.

Едва сдержавшись, чтобы не вспылить, Дональд поднялся и пошел к двери. Гарднер поплелся за ним.

– Не забудь двести строк! – раздался за спиной голос редактора.

– Сам писать будешь, – проворчал Тони, когда они вернулись в спортивную редакцию.

Гарднер, извиняясь, развел руками.

– Прости, Дон, но похоже, что сделать ничего нельзя. В этом вонючем газетном болоте не переносят свежего воздуха. И каждый житель болота начинает принюхиваться, искать знакомый смрадный запах в каждом, кто выглядит посвежее. Знаешь, – Гарднер помолчал, как бы подбирая слова поделикатней, – кто-то пустил слух, якобы ты не без задней мысли затеял весь этот бой. Наши шефы испугались. Мейсл, несомненно, приложил свою ручку и к распространению слуха и к запрету статьи. Дональд пожал плечами, взял рукопись со стола Гарднера и сунул ее в карман пальто.

– Что ж, Тони, ничего не поделаешь… – Он встал и пошел к двери. – А ты не бузи. Толку из этого не будет. Хозяина не переубедишь. А выгонят – такую работу не скоро найдешь.

– Дон, мне неудобно…

– Чепуха, Тони! Главное, как говорит шеф, не надо критиканства. Мы когда-то говорили о том же, помнишь? Наши спортивные журналисты слишком уж часто бьют критическим молотом по голове. Сейчас тот редкий случай, когда ударили журналиста. – Он грустно улыбнулся и вышел.