1-й подмастерье. Самой красивой бабы мне так не хотелось, как теперь хочется сесть на свою табуретку и взять в руки инструменты. Мне кажется, я с ума сойду! Проклятье, как все банально! Что тюрьма может с человеком сделать. И никакой Оскар Уайльд, ни Верлен меня не переубедят – ох, ох!

2-й подмастерье. Теперь я: дайте работу, а то ведь с ума сойду, и что тогда будет? Что угодно дайте делать: сандалии для кукол шить, копыта для игрушечных зверюшек, воображаемые туфельки для никогда не существовавших золушек. Ах – работать – что это было за счастье! А ведь не ценили, когда ее было по горло и даже больше. За что эта трижды проклятая судьба ниспослала нам такие муки, нам, у кого и раньше-то немного чего было. Каська, где ты? Больше уж никогда!..

Саэтан. Тише, ребята. Мне моя безотказная интуиция подсказывает, что скорее всего их царствование недолго продлится: что-нибудь да должно случиться, а когда…

На 1-го подмастерья бросается охранник и оттаскивает его влево, несмотря на крики и протесты; Саэтан как ни в чем не бывало заканчивает свою речь.

Не могу поверить, чтобы такая страшная сила, которую представляем собой мы, была бы парализована и сгнила бы задарма.

2-й подмастерье. Сколько уже вот так же верили и сгнили. Жизнь – страшная штука.

Саэтан. Милый, ты говоришь банальности.

2-й подмастерье. Банальности, банальности. Самая великая правда тоже бывает банальной. Из своих сомнений мы уже ничего для самих себя добыть не сможем. Погрязнуть насмерть в запланированной лени, когда тебя откармливают, как сорок быков, это отвратительно. Вы-то постарше, а мне выть хочется, и когда-нибудь настанет время, что я извоюсь до смерти. А жизнь могла бы быть такая отличная: после целого дня нечеловеческого труда махнуть бы с Каськой по большой кружечке пива!

Из левой верхней двери на кафедру поднимается Скурви.

Скурви (он одет в красную тогу и такого же цвета судейскую шапочку; поет).

Охранник вталкивает 1-го подмастерья. Скурви приступает к завтраку, который ему принесла на подносе прямо на кафедру очень молодая и привлекательная охранница в фартучке, надетом поверх мундира. Скурви пьет пиво из большой кружки.

2-й подмастерье. Появилось наше единственное утешение, наш мучитель, наш злоблагодетель. Если бы не он, честное слово, взбеситься бы можно было. Поймешь ли ты, человечество, как низко пали лучшие сыновья твои, когда единственное культурное развлечение для них – смотреть на палача, причем даже для самых благородных, то есть, вероятно, это относится к нам двоим, потому что мастер вряд ли… хи-хи-хи – как я презираю свой смех: он звучит как плач бессильного хлюпика над помойкой, полной окурков, огрызков, очистков и консервных банок, – неплохой набор.

Саэтан. Замолчи – не обнажай своих внутренних ран перед нашим виртуозом пыток, от этого он только духовно расцветает.

Охранник смотрит на часы – бросается на 2-го подмастерья и оттаскивает его от дверей, невзирая на сопротивление и стоны.

2-й подмастерье (во время небольшой паузы, возникшей при возне). О, какие ужасные страданья – не иметь возможности даже секунды поработать, поделать того, чего хочется! Принудительные работы по сравнению с этой мукой – ничто… [Exit.]

Скурви. Эге. Я еще больше страдаю, потому что с тех пор, как я получил политическую власть, я уже совершенно не понимаю, кто я такой. Юстиция только лишь в самых занюханных, демократических, мелкобуржуазных республиках бывала по-настоящему независимой, когда в обществе ничего серьезного не происходило, когда не было никаких значительных перемен, когда (с отчаяньем в голосе) это было просто-напросто стоячее, вонючее болото! Ах, если бы только можно было учредить открытую политическую «чрезвычайку» быстрого реагирования, не имеющую ничего общего с судами.

Саэтан. Только грандиозные социальные идеи могут служить оправданием существования подобных общественных институтов и дуализма юстиции. Во имя же раскормленных или расстроенных животов парочки капиталистических маньяков это будет просто свинством.

Скурви (задумавшись). Не знаю, представляю ли я собой какой-то особый вид труса, выведенный при диктатуре, или же я истинный приверженец фашизма образца «Отважных Ребят»? Культ физической силы самой по себе. Кто же я? Боже, во что я себя превратил! Либерализм – это помет, это худший изо всех видов вранья. Боже мой, я весь как резинка, которую натягивают на что-то неизвестное. Но, значит, я когда-нибудь должен порваться. Так жить нельзя, не должно, а тем не менее живешь – и это страшно.

Саэтан. Он нам тут нарочно демонстрирует свои страдания, чтобы показать, как элегантно можно мучиться так называемыми существенными проблемами там, на свободе, где предостаточно работы для всех, где есть бабы и солнце. Эй, прокурор, сдается мне, что в самом скором времени оторвут тебе башку. И может быть даже, это буду я – ха-ха-ха!

Скурви. Хватит с меня этих стихов, этих виршей убогих послевыспянских эпигонов. Раса поэтов-пророков вымерла, и вам ее не воскресить и не возродить заново, хоть бы вы даже женились на этой знаменитой «босоногой девке» Выспянского – я говорю это в кавычках…

1-й подмастерье (прерывает его). Смилуйся! Ради господа бога не вспоминай ты босоногих девок – я как только представлю себе, что они там, а я здесь, так от одной этой мысли…

Скурви (заканчивая добродушным и спокойным тоном)… достойной и пожизненно здесь бы осели, что вовсе не представляется невозможным при современных делопроизводственных процедурах. А ваша революция может грянуть как раз, предположим себе, на следующий день после вашей кончины, наступившей оттого, что вы насквозь прогнили на мокрой соломе: sur la paille humide[12] – как говорят французы. (Напевает.) О, французы, разве не стерся блеск ваших слов?…

Те бледнеют и с разинутыми ртами падают на колени.

Ха! – вы явно побледнели, киски вы мои, и рты у вас так смешно разинуты – я испытываю наслаждение и боль одновременно, – для некоторых индивидуумов это самый желанный коктейль из чувств, в котором безнадежность существования и его неповторимая волшебность воспринимаются острее всего.

Охранник впихивает 2-го подмастерья, который тоже опускается на колени.

Что-то революции не спешат грянуть – у них есть время, у этих безликих животных…

Саэтан (стоя на коленях). Э-э-э… (Бормочет что-то невнятное – и сам не знает что плетет, а другим может показаться, что это какие-нибудь мудрейшие откровения.)

1-й подмастерье (побелевшими губами). У меня губы побелели от низкого страха. По-жиз-нен-но! (Первые слоги он выговаривает четко, последний поет.)

Саэтан (чудовищным усилием поднимаясь с колен). А ведь я совершенно нечеловеческим усилием себя сдерживаю. Я знаю, что доживу. У меня есть интуиция и чувство ритма; «темпо ди пемпо», как кто-то когда-то выразился: трамба – лямба – ламца – дрица – тумба – лумба. Я знаю, как летит время, и знаю, что если раньше национализм воспринимался как нечто священное, особенно у угнетенных и подавленных народов, то сегодня национализм – это катастрофа, я буду это утверждать, если даже вы мне влепите пожизненный срок и будете разнообразить мое тюремное заключение ежедневным мордобоем, как только я вздумаю произнести эти слова.

Скурви. Как это?

Саэтан. Он еще спрашивает, пупок развязанный, – это уже псевдоидея, крторая используется как средство для концентрации свинств международного капитала.

Скурви. Довольно этих унылых проклятий, а прежде всего этой примитивной идеологии, а то прикажу набить морду.