А ведь Бог послал нам еще до Петра двух приличных реформаторов. У них были самые широкие виды на спасение Руси, самые благородные идеалы, самые большие познания. Только власти у них не было, и эти два предтечи Петра не преуспели, а претерпели лишения и даже гибель от рук мессии вестернизации, Медного всадника той кавалерийской атаки на старую Русь, которая покончила с безмятежностью ее фантомов.
Юрий Крижанич, хорватский патер, с неустрашимостью миссионера проникает на Русь, скрыв и свой сан, и свое католичество (патера-католика скорее пустили бы в Африку к дикарям-людоедам, чем к христианам на Москву). Он оставляет для Петра готовый план реформы, угодив невесть за что в ссылку в Тобольск (правда, весьма комфортную). Если бы россияне знали, что он о них написал, ему бы вовсе не вернуться в Европу, и косточек не сыскали бы. А так вернулся и смог дописать. Русь в его записках хуже не только Европы, но и татарских пределов: леность, нечистоплотность, нечестность, грубость, невежество. И пути исправления: учиться у Запада, слушать его, отказаться от конфронтации с Европой, перейти к союзу с ней. Словом, на уровне XVII века – путь в Евросоюз и ВТО, в НАТО и в ПАСЕ.
А Василий Голицын (похоже, предок Голицына-поручика) пошел еще дальше. В своих записках негласный правитель Москвы при царевне Софье, исключительная личность (не согласился на убийство Петра, предпочел погибель в ссылке в замакаровские места, где вместо телят – олени), захватывает часть будущих Великих реформ Александра II. Освобождение крестьян, Просвещение, вольности дворянства… Ему не пришлось участвовать в Петровских реформах. У Петра совсем не было в сподвижниках магнатов, равных ему, но интеллигентных. С ними пришлось бы считаться, а не платить жалованье, как иноземцам-авантюристам, не смевшим остановить, отучить от жестокости (даже сердечный друг Франц Лефорт не смел). Василия Голицына не пришлось бы бить по зубам за коррупцию, как Алексашку Меншикова, но и третировать его было бы невозможно.
Петр приходит как Страшный суд для отсталой, пассивной, бездеятельной Московии. Приходит словно бы под музыку полета валькирий из будущей оперы Вагнера и под слова В. Высоцкого: «Нынче по небу солнце нормально идет, потому что мы рвемся на Запад». Он не хотел ждать, он так пнул Русь, что она завертелась волчком; он придал своей перестройке такое ускорение, что мы влетели в XVIII век в европейской обертке (хотя и с русской начинкой). Это был крестовый поход скандинавской традиции против славянско-византийского мира, сдобренного Диким полем, и еще никогда она не брала такой реванш, ибо на помощь самая западническая наша традиция призвала самую зверскую и самую восточную: ордынскую. Это был набег – на кораблях и на лошадях, людно, конно и оружно. Медный всадник набрасывал аркан на Русь и волочил ее за собой, бездыханную, разнося о кочки и пни. Тащил в Европу, в будущее. Клячу историю и впрямь загоняли.
Поэтому-то историки до сих пор не могут успокоиться в оценке петровского царствования: от Пушкина до Мережковского, Янова, Горина. Сошлись на том, что Петр распахнул дверь в Азию, пока прорубал окно в Европу. Конечно, и Параши, и бедные Евгении пошли под бульдозер. Отставших не ждали, загнанных лошадей (и людей) пристреливали. Петр, кажется, тоже был атеистом (по крайней мере колокола ободрал на пушки), так что страха Божьего не оказалось. А что было делать со страной, где народ считал, что «картовь – это похоть дьявольская»? Картошку, без которой народ вымер бы от голода, ибо с хлебом вечно был недород, вколачивали в глотку силой. Народ, не без оснований зачисливший царя в Антихристы, кидался в огонь, дабы избежать кофе и табака; часть элиты с отрезанными бородами, переодетая насильно в немецкое платье, плела заговоры; шла настоящая война «за просвещение», и жертвой пал единственный сын Петра, Алексей. Царь оспорил право юноши на эмиграцию, где тот пытался спастись от отцовских реформ (кстати, этот почвенник бежал именно в Европу), и замучил его, ибо боялся поворота назад, к изоляционизму («Но мы помним, как солнце отправилось вспять и едва не зашло на Востоке»). Диссидент Алексей был добрее отца, он был смел, он отдал жизнь, но он пошел против реформы, и его жизнь, хотя он был христианин и гуманист, была отдана зря, как жизни Че Гевары, Сальвадора Альенде и Виктора Хары с чилийского стадиона. В реформах брода не было.
Петр был трудоголик, он возвысил разночинцев, он построил европейский город, единственный в России, он создал флот, армию, открыл гимназии и академию, он дал женщинам право участвовать в светской жизни. В сущности, это был наш Ататюрк.
Турецкое западничество, как и российское, держалось на армии. Ведь Ататюрк за ношение фески приговаривал к смертной казни. Да, Петр «засветился» больше Пиночета и Франко: пытал и казнил лично, замучил сына, создал Священный синод, где состояли на службе священники, обязанные доносить на прихожан (вот он, государственный мундир!), он осквернял могилы врагов. Россия не вошла, а ввалилась в Европу, оставляя мокрые и кровавые следы.
Петр кутил, напивался до чертиков и развратничал. Но кто из нас отдаст обратно Петербург, кто согласится принести в жертву реформы? Я не готова.
«Сколько раз в годину новой рубки обжигала нас его тоска, и тянулась к трепетной голубке жадная, горячая рука. Бьется в ярусах чужое имя, красный бархат ложи, и темно: голову любимую он кинет на обледенелое бревно» (И. Эренбург).
КУРС НА СЕВРЮЖИНУ С ХРЕНОМ
Петровская перестройка была из разряда столярных работ: Петр, как папа Карло, взял страну, как полено, и вытесал из нее Буратино. Леса нарубили порядком, но по большей части – в щепки. (Не так ли собирался поступить с человечеством другой «Карла» – Маркс? В России, Китае, на Кубе, в Африке, во Вьетнаме, Лаосе и несчастной Кампучии его проект именно так и осуществлялся – все тем же топором.) Беда была не только в большом количестве щепок, но и в качестве немногих получившихся буратин. Петр, конечно, старался, но до плотника Иосифа ему было далеко. Отчимом мессии он не стал. Но зато другому Иосифу, который Виссарионович, льстило, когда его сравнивали с царем-плотником. И он тоже обожал лес переводить в щепки.
Папе Карло из итальянской сказки очень повезло: то ли римские традиции сказались, то ли Ватикан благословил, то ли дизайн подобрали подходящий, но его Буратино был явно демократом, даже либералом, вплоть до элементов зеленого анархизма. Он стал лидером кукольного гражданского общества, а там уже до настоящего котелка с супом из баранины было недалеко.
У Петра получилось хуже. Большинство (этак 98 %) его буратинок оказались дубовыми в прямом смысле слова, даже в немецком платье и без бород. Страх ведь Петр им не отрезал, страха, наоборот, прибавилось. А раб остается поленом и в армяке, и в вицмундире, и во французском камзоле; и наличие парика еще не гарантирует наличие мозгов.
Петр создавал Преображенский и Семеновский полки как защиту от реакционеров; без него они немедленно превратились то ли в янычар, то ли в преторианцев, то ли в «атаманов-молодцов» из щедринского города Глупова, списанного с ближайшей натуры. А может, это превращение началось уже при Петре, который не пытался в своей жизни отделить тиранических мух от сочных реформаторских котлет: у него Преображенский полк не дистанцировался от пыточного Преображенского приказа.
Любимый петровский флот сгнил в пресных водах Финского залива около Кронштадта, а его буратины устроили форменную вакханалию. Так бывает: начнешь сказку о золотом ключике, а кончишь сказанием о Волшебнике Изумрудного города. Буратино был просто шалопай, а вот «деревянный капрал славной армии Урфина Джюса» – это совсем другой персонаж, даже без песни Нателлы Болтянской. Деревянный капрал – это уже персонаж из тоталитарной действительности, нашей материнской действительности, из которой мы вышли в 1991 году покурить и в которую того и гляди вернемся, потому что сигарета, кажется, кончилась.
Петр напоминал старика Хоттабыча, который по просьбе Вольки ибн Алеши сотворил телефонный аппарат из чистого камня. Аппарат был всем хорош, кроме одного – по нему нельзя было звонить, но видимость наличия связи он создавал.
