В 1921–1922 годах Горький в Германии пишет статьи против большевиков («Русская жестокость», например, или «Интеллигенция и революция»). В 1923 году он пишет «Мои университеты». Правдиво, но серо. А в 1925 году он переезжает в Сорренто и начинает писать своего «Клима Самгина». Бог возвращает ему дар за смелость и добрые дела. Первый том вообще талантлив, а сцена гибели маленького Бориса в проруби – это очень сильно, на мировом уровне. Есть хорошие места и в других томах. Все губят занудство и длинноты. Вот если бы объединить все тома в один!
А потом – катастрофа. Кончаются деньги, нет славы, никому он за границей не нужен. А из СССР идут такие авансы! Ему 60 лет, и в 1928 году он совершает поездку в СССР. Какие восторги, какие ласки! Какая еда! И тон статей меняется, он уже защищает от нападок Страну Советов. 20 июня 1929 года он совершает преступление против совести: едет на Соловки с «инспекцией». Конечно, ему ничего не покажут, но 14-летний мальчик из детского барака расскажет ему все про ужасы, казни и пытки СЛОНа. Горький выйдет, залитый слезами, и… оставит в книге отзывов хвалебную запись, и мальчика с собой не заберет (а его расстреляют после отплытия горьковского парохода). Вернется в Европу – и промолчит.
А в 1931 году он переезжает в СССР, и мышеловка с бесплатным сыром захлопывается за ним. Будет имение под Москвой, городской особняк, свежая клубника зимой, не будет только свободы – ни для него, ни для Максима. Домашний арест и челядь из чекистов.
И он покорно поедет в августе 1933 года на Беломорканал в компании 120 трусливых совписов и составит в 1934 году дикую, лживую книгу, восславившую рабский труд, и 36 трусов поставят под названием свои имена (84 человека окажутся поумнее и уклонятся). А среди 36 будут и М. Зощенко, и В. Катаев, и А.Н. Толстой.
В 1934 году Горький – свадебный председатель I Всесоюзного съезда совписов. И всё – большевики и Сталин выжали его досуха. В мае 1934-го НКВД уберет Максима (наверное, сказал что-то лишнее или хотел бежать). А 18 июня 1936 года Максим Горький умер в Горках. Его тоже отравили, он не должен был дожить до Больших Процессов 1937–1938 годов.
Он призывал бурю, и эта буря лишила его сына, чести, доброго имени и таланта (с 1928 г. он ничего не написал). А потом добила его. Что ж! Гагары, пингвины, чайки, ужи и другие здравомыслящие жители земли, моря и ближних небес предупреждали его о последствиях.
Альфред Кох
ПЕСНЯ О БУРЕВЕСТНИЧКЕ
Я когда читал креатив Леры про Горького, то сначала припух от ее оценки горьковских «Песен». Мол, туфта это все и пустая напыщенность. Я помню, какое впечатление на меня они произвели в детстве. Я был потрясен пафосом и завораживающей стихией борьбы, которая была в них.
Потом я вспомнил «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова с «Гаврилиадой» Ляписа-Трубецкого. Я насторожился. После были заново обнаружены в «Золотом теленке» пятистопный ямб Лоханкина («Варвара, самка ты, тебя я презираю…») и бендеровский «Торжественный комплект». В нем рекомендовались существительные «стяг», «вал», «поступь» и глаголы «взметаться», «рдеть» и «грозить». Мои опасения усилились. Я начал понимать, что имею дело с фантастической халтурой, которую ловкач Горький сбыл по хорошей цене впечатлительным гимназисткам во время «революционного» угара.
Я попробовал написать в том же духе. Это оказалось до обидного просто. Пользуясь этой методой, можно писать пафосные стишата на любую тему. Хоть про опорос свиней, хоть про подвиг народа при строительстве чего-то там в Сибири. Я вспомнил бесконечные пионерские линейки и слеты, где, писаясь от восторга, толстые тетеньки в пионерских галстуках пичкали нас бездарными монтажами, слепленными на манер горьковских виршей…
Да что тут говорить, вот переложение «Песни о Буревестнике», которое я состряпал, пользуясь известной методикой, буквально за десять минут:
В Альпах, сидя с кружкой пива, Ленин банду собирает. Между бандой и Россией гордо реет Максим Горький в сапогах, в косоворотке.
То крылом Москвы касаясь, то стрелой взмывая к Капри, он кричит, и Ленин слышит: «Резать, всех поставить к стенке!»
В этом крике – жажда власти! Дурь расейскую родную и уверенность и глупость слышит Ленин в этом крике.
Работяги тяжко стонут, – стонут, мечутся в России и куда-нибудь в глубинку спрятаться уже готовы.
И крестьяне тоже стонут, – им, крестьянам, недоступно наслаждение убийством, треск «максима» их пугает.
Умный купчик быстро прячет все, что нажито – в офшорах… Только глупый Максим Горький реет смело и свободно над трясущейся Россией!
Все мрачней и хуже дело обстоит в стране несчастной, и поют ей отходную те, кто что-то понимает.
Вот финал. Весной, в апреле, приезжает в Питер Ленин. Вот охватывает Ленин стаи упырей и воров и бросает их с размаху в дикой злобе на Россию, разбивая в пыль и брызги жизнь привычную, простую.
С криком реет Максим Горький, черной молнии подобный, ни хера не понимая, что Россия умирает.
Вот он носится, как демон, – дурачок в косоворотке, – и смеется и рыдает… Все к тому, что Горький спятил.
В этом крике и рыданьях все давно усталость слышат, и Максимка сам не верит, что не скроют тучи солнца, знает, что большевики надолго.
Ветер воет… Гром грохочет…
Синим пламенем сгорают золотые грезы детства. Все мечты о лучшей доле, о свободе тихо гаснут. Как кладбищенские духи, вьются в голове надежды, исчезая, растворяясь в мутной пелене навеки.
Крови! Сколько будет крови!
Это старый Максим Горький тихо думает в постели и жалеет, что однажды гордо реял, как придурок. Спи спокойно, старый дурень.
Вот такие вот дела… Сравните, кстати, с оригинальным текстом:
Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный.
То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и – тучи слышат радость в смелом крике птицы.
В этом крике – жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике.
Чайки стонут перед бурей, – стонут, мечутся над морем и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей.
И гагары тоже стонут, – им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает.
Глупый пнгвин робко прячет тело жирное в утесах… Только гордый Буревестник реет смело и свободно над седым от пены морем!
Все мрачней и ниже тучи опускаются над морем, и поют, и рвутся волны к высоте навстречу грому.
Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря. Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и бросает их с размаху в дикой злобе на утесы, разбивая в пыль и брызги изумрудные громады.
Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает.
Вот он носится, как демон, – гордый, черный демон бури, – и смеется, и рыдает… Он над тучами смеется, он от радости рыдает!
В гневе грома, – чуткий демон, – он давно усталость слышит, он уверен, что не скроют тучи солнца, – нет, не скроют!
Ветер воет… Гром грохочет…
Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит. Точно огненные змеи, вьются в море, исчезая, отраженья этих молний.
– Буря! Скоро грянет буря!
Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы:
– Пусть сильнее грянет буря!..
Налицо призыв к свержению существующего строя. Ай, да ну его к черту, этого Максима Горького. «Грустно, девушки», – говорил Остап Бендер.
ЗОЛОТАЯ ПОРОДА СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА
Портик Лескова, немножко слишком правильного в своем классицизме; мрамор Гарина-Михайловского; неумелая, но сильная дидактика Помяловского; цыганский мистицизм Лажечникова; скульптурные группы Брюсова, которым, однако, не хватает жизни и души, – мы здесь не сможем перебрать все и остановиться перед всеми. Это наш музей, наш спецхран, наша сокровищница, но читателю где-то придется побродить и одному. Я не смогу ему сопутствовать, ибо, отдавая должное всему, люблю (и могу оживить) далеко не все. Наши сокровища неисчислимы, бессмертны, неиссякаемы, но до сих пор мы едва успевали наклониться над крупными алмазами, лалами, перлами в этой пещере Аладдина, которая зовется российской словесностью. Абсолютно новый минерал или новый архитектурный стиль, драгоценные камни, крупные, как фрукты, и гигантские золотые самородки – вот чем мы занимались до сих пор. Но наша словесность – Эльдорадо, прииск, и хочется показать не только самородки, но и золотоносную породу; вы должны увидеть, как авторы-старатели усердно моют золото – золото конца Серебряного века и золото начала Железного века.
