Тем временем уже дома, сидя в плетёном кресле, профессор Линдгрен смотрел на лежавшую на столе маленькую мёртвую птичку.
— Зяблик, — сказал он. — Из Европы через Средиземное море, по Африке до самого сердца её — Кении донесли его маленькие сильные крылышки и храброе сердце. И кончить жизнь в глотке змеи! Мбого, завтра ты сеткой наловишь мне побольше таких птичек. Живых. Осторожно. Знаешь, зачем?
— Знаю, бвана, — весело отозвался мальчик. — На ножки им колечки наденешь. Они улетят в далёкую страну, и колечки с ними улетят. Очень далеко, бвана?
— Очень. В этих странах зимой так холодно, что вода становится твёрдая и называется лёд. Потому птички на зиму улетают к нам.
— Лёд, — задумчиво повторил мальчик. — Я хотел бы увидеть эту страну. Пусть вода твёрдая, всё равно её можно сосать, как леденец, правда?
Тут сетка от москитов поднялась, и на пороге появился другой мальчик.
Он засунул руку под кусок материи, заменявший ему штанишки, и протянул профессору крылышко жука.
— Вот, бвана. Ты ведь такого хотел. Я его долго искал. Бвана Джексон раздавил и меня ударил. Смотри!
На плече мальчика ясно выступал рубец.
Даже сквозь загорелую кожу стало видно, как покраснел старик.
— За что ударил? — спросил он резко.
— Ой, бвана, ты же сломал свою авторучку. Я бежал по дорожке для белых. Совсем забыл. Очень был рад.
Линдгрен сидел задумавшись. Все молчали. Сломанная ручка со стуком упала на пол. Старик поднял голову.
— Дай крылышко, Гикуру. Спасибо тебе. А с Джексоном я поговорю сам. — Он помолчал и, встав, договорил решительно: — А теперь за урок. Вы не забыли выучить, что я вам задал?
— Не забыли, — весело отозвался Гикуру, но, взяв с полки книгу, вдруг задумался и проговорил совсем другим, твёрдым голосом:
— А я не уеду в далёкие страны, не буду сосать воду, как леденец. Я хочу, чтобы здесь бвана Джексон не бил нас за то, что мы чёрные.
Учитель и ученики так увлеклись уроком, что не заметили, как от окна, затянутого занавеской от москитов, осторожно отошли две фигуры в белом — высокая и низенькая.
— Вы слышали, мистер Джексон? — проговорил Диринг, как только они оказались достаточно далеко.
— Слышал, — прохрипел толстяк. — Наслушался досыта. В Англию писать Томми нечего, надо самим тушить пожар, пока не разгорелся. Идём, Диринг, подальше от зарослей, на чистое место. Кто знает, чьи проклятые чёрные уши могут нас подслушать.
Достойный управляющий и его помощник так быстро зашагали по аллее, словно земля уже начинала гореть у них под ногами.
— Поймали! Поймали, о бвана! Мбого и Гикуру, приплясывая на месте от радостного волнения, крепко прижимали к земле края сетки. В ней отчаянно билось десятка два зябликов. — Помоги, бвана, вырвутся!
— Не вырвутся! — Линдгрен, в увлечении забыв о больной ноге, одним скачком оказался возле сетки и прижал к земле опасный край. — Кончено! Гикуру, где кольца?
— Здесь, бвана! — Гикуру вытащил горсть тонких металлических полосок из той же набедренной повязки. Она одна заменяла ему дюжину карманов. Положив полоски на землю, мальчик осторожно достал из-под сети бьющегося зяблика. — Вот. Надевай, бвана!
Один, другой, третий… зяблики по очереди получали блестящее колечко и, смертельно перепуганные, мчались вверх, вниз, в стороны, надеясь ускользнуть от страшного врага, вцепившегося в ногу. Они в ужасе метались, пока приходила привычка и от этого уменьшался страх.
— Если кто-то далеко, в другой стране, поймает такую птичку, — продолжая работать, говорил профессор, — то напишет… э-э-э… а что это такое?
В его руке, чуть дыша, притаилась последняя птица. Это был Белое Пёрышко. На правой ножке его блестело латунное колечко. Свободной рукой профессор вытащил из кармана лупу и поднёс её к глазам. Птичку — тоже. Пёрышко чуть вздрогнул: рука держала его осторожно, но твёрдо, не вырвешься.
— Москва! — прочитал профессор, и голос его неожиданно дрогнул. — Мбого, Гикуру, понимаете ли вы, что это значит? Откуда он прилетел? Из страны, где вода превращается в лёд.
Мальчики бросили пустую сетку в траву и нагнулись к тоненькой ножке с крохотным, чуть видным колечком. Их курчавые головы столкнулись, но они этого не заметили.
— Как же там живут чёрные люди, если там холодно? — спросил Мбого. — У них нет тёплой одежды, как у белых.
— Чёрных там совсем мало. И они работают, как белые, купят себе, что нужно. Там нет разницы между белыми и чёрными, — рассеянно отвечал профессор. В эту минуту его больше интересовали колечко и зяблик.
— Разницы нет! Белые и чёрные, разницы нет? Как это может быть, бвана?
Мбого проговорил это так изумлённо, что профессор на минуту отвлёкся от зяблика.
— Да говорю тебе, там белые, чёрные, жёлтые люди все равны, — повторил он немного нетерпеливо. — Все равны, во всём. Ну, Гикуру, дай же мне колечко. Скорее! Нельзя так долго мучить птицу, она может умереть от страха.
Гикуру молча подал блестящую полоску. Он стоял не шевелясь, крепко сжав руки.
— Надень колечко, бвана, — медленно проговорил он. — Пусть птичка отнесёт его в такую хорошую страну. Дай, я потрогаю колечко хорошей страны. Как её зовут, бвана?
Рука мальчика дотронулась до крошечного колечка так осторожно и почтительно, что профессор Линдгрен почувствовал, что ему на минуту затуманило глаза и сжало сердце. Он кашлянул и перевёл дыхание.
— Её зовут СССР, — ответил он и, помолчав, добавил: — Я и раньше думал, что это неплохая страна. Но, кажется, гм, кажется, это удивительно хорошая страна.
День уже сменился вечером, за вечером пришла ночь, а профессор Линдгрен всё сидел в темноте, не зажигая лампы у письменного стола, и думал.
Научная работа закончена, итоги подведены. Можно укладывать чемоданы. Только все ли итоги подведены?..
«Дай, бвана, я потрогаю колечко хорошей страны». Как он это сказал! И ещё… «белые, чёрные, разницы нет. Как это может быть, бвана?»
Эти — Диринг и, как его, Джексон — негодяи. Ну, им и попадало от него за жестокость с неграми. Возмутительно. Но что делать дальше, как это в корне изменить — об этом он раньше не задумывался. Времени как-то не хватало. А вот сегодня…
Эти малыши нашли такие простые слова, и профессор Линдгрен сам ещё не знал почему, но что-то шевельнулось в его душе.
Старый профессор порывисто отодвинул кресло, встал, не зажигая света, прошёлся по комнате и опять опустился в кресло.
— Да, белые и чёрные равны, должны быть равны… Об этом по-настоящему задумаешься, когда поживёшь на такой дьявольской плантации.
«Как это может быть, бвана?» Да, похоже, эти малыши меня здорово растревожили…
Старик снова встал и в волнении зашагал по комнате, не замечая темноты, натыкаясь на стулья.
Он, собственно, всегда интересовался больше птицами. А эти чёрные мальчишки так быстро научились болтать по-английски, привыкли к хорошему обращению. Они его здорово развлекали.
А ведь всё это кончится с его отъездом. Уж Джексон на них отыграется!
Профессор живо представил себе рубец на плече Гикуру и сжал кулаки.
Похоже, что он сыграл с малышами злую шутку: приоткрыл дверь, показал лучшую жизнь, и дверь эта с его отъездом захлопнется. Лучше было и не открывать. А может быть, лучше… не закрывать?
Старик вздрогнул. Точно кто-то другой, из-за спины подсказал ему этот вопрос. Что же делать?
Вдруг маленькая рука дотронулась до его руки.
— Это я, Гикуру, — услышал он тихий шёпот. — Бвана, слушай скорее, скажу очень плохое. Я за кустом слушал. Бвана Диринг и Джексон сказали: ты очень много знаешь, всё скажешь хозяину, нельзя тебя отпустить. Ты поедешь в Найроби. Твой шофёр больной, ты возьмёшь другого, он очень плохой человек. Машина пойдёт скоро, скоро, шофёр повернёт её и спрыгнет. Машина упадёт в пропасть. И ты упадёшь. Потом они напишут хозяину: «Очень жаль, Ваш дядя один поехал и свалился». Потому что ты не велишь бить негров. А их всё равно очень побили. В сарае лежат. И ещё бвана Джексон сказал: «Маленькие чёрные негодяи. Как старик уберётся, я с них шкуру спущу». Это я и Мбого. Он очень хорошо умеет шкуру спускать.
