Вечером брал в лавке вина и фруктов, и садился у телевизора. Смотрел, как американцы работают в Ираке.

На картинке черная пыль, тени. Солдаты похожи на жуков-скарабеев.

В один из таких дней, длинных и бесцельных, я решил поснимать на фотокамеру Сулейманийю.

Лучшей точкой оказалась балюстрада Стамбульского университета, который стоял через улицу. Со стороны кладбища мечеть вздымалась в небо как ракета, а кипарисы напоминали языки черного пламени.

Стоя над очком в университетском сортире, читал надписи. «Любовь должна быть свободной!» – по-английски красным маркером.

«Девяносто девять процентов молодоженов в Турции ложатся на брачное ложе девственниками» – вспомнил ночь в Кайсери.

Но ведь пишут!

У выхода на стене висела фотография. Из траурной рамки выглядывал грустный пожилой человек с набрякшими веками. Где я мог его видеть?

Я пробежал глазами по тексту.

«Абдулла Курбан» – значилось крупными буквами.

80.

Назад возвращался через Таксим.

Рядом с базиликой светилась вывеска «Кебан-отель». Второе слева окно, пятый этаж. Наша комната. Даже запах, и тот прежний: выпечка, бензин.

Как будто ничего не изменилось.

Вот, думал я, лежа на кровати, человек отправляется в дорогу, потому что не понимает, что происходит. Как жить, если вокруг пустота? И тогда он приезжает в город, где, как ему кажется, все прояснится. Исполнится. Станет понятным. А все выходит наоборот. Город населяют призраки, фантомы. И чем дольше он здесь, тем плотнее становится их кольцо.

Я очнулся, когда совсем стемнело. В окно влетал звук азана, из кондиционера шел прогорклый воздух. Переоделся, стал спускаться. В фойе никого, только зеркала отражали друг друга.

Шел вверх по брусчатому переулку. Кафе настежь, музыка. Свободных мест нет, речь английская, немецкая. Туристы смотрят на официантов снизу вверх. Вид заискивающий.

Я вышел на Иштикляль, побрел обратно к Таксиму. Вереница лиц текла навстречу. Все парами, вид счастливый, безмятежный. Улыбаются, галдят.

В сувенирной лавке разбили блюдо, началась склока. Продавец держал осколки как дольки дыни, причитал. Не доискавшись правды, грохнул остатки об пол. На мостовой зазвенели невидимые черепки.

Я остановился у книжного, стал рассматривать выгоревшие обложки. На томике Достоевского – «Портрет Неизвестной». Судя по всему, «Идиот».

– Вот ар ю люк фор, май френд? – раздался за спиной веселый голос. Я обернулся. Кучерявый парнишка лет двадцати пяти, улыбка до ушей, пахнет стиральным порошком.

И ответил:

– Фан!

81.

Кивнув, пошел дальше, но он не отставал.

Семенил рядом, что-то рассказывал. Из обрывков фраз я понял, что он работает в лавке отца. Что они делают из кожи фигурки для театра «Карагёз», но отец платит копейки. Что живет с родителями, квартира крохотная, девушку привести некуда.

«Эй! Хочу работать туристический бизнес! Учить английский! Говорить с туристы! Окей? Май френд!»

Я вдруг вспомнил, как мы студентами на Ленгорах приставали к туристам. Услышать английскую речь, ввернуть пару слов – нам это казалось событием.

Постепенно я втянулся, разговорился. Выложил одним махом про мечети и то, что девушка не пишет. Что Курбан помер, а Бурджу пропала, и зачем я здесь теперь – не знаю.

Он понимающе кивал. Взяв заботливо под локоть, тащил в переулок. Стали пробираться в толчее под навесами рыбного рынка, пока не вышли на улочку, напичканную кафешками.

Карликовые столики, лавочки. Шум, гам. Пивные кружки связками плавают в воздухе.

Он что-то крикнул официанту и тот указал на столик. «Угощаю моего русского друга!» – приложил руку к нагрудному карману.

После пива ноги стали ватными, и я почувствовал, что устал. Все стало безразлично. Как будто сидишь в кресле, а на экране кадры.

Вот голенастая женщина в шортах, одной рукой показывает на окна, другой прижимает к животу рюкзак. А вот чернявые девушки идут обнявшись. Это явно местные: на пупках колечки, осиная талия, толстые ляжки.

Долговязый старик в очках и майке. Американец. В ухе слуховой аппарат, на груди фотокамера. Смотрит из-под козырька, кому-то машет. И вдруг складывается пополам, как стойка для микрофона. Вижу его сидящим: коленки вровень со столом, белые носки. Кладет камеру в ногах, заказывает на ломаном турецком. Официант восторженно кивает и несет пиво.

Фотоаппарат исчезает.

«Друг!» – в кадре мой приятель. Загадочно улыбается. «Пойдем, друг!» – кричит он.

«Фан!»

Я стряхиваю оцепенение, достаю деньги. Он делает скорбное лицо.

Есть хорошее кафе, говорит он, можно выпить, потанцевать и познакомиться с девушками. «Совсем рядом, очень близко!» – таксист тут же вырастает из-под земли.

«Хорошо для твоей книги, друг! Очень хорошо, верь мне!»

Я замечаю оценивающий взгляд таксиста. Мы выруливаем на Таксим, огибаем профиль Ататюрка и сваливаем на проспект Камхарийет.

На мостовой огонь жаровен, мелькают черные силуэты. Музыка. Горы риса на тачках, казаны с пловом. Жизнь кипит.

Черные провалы огромных безлюдных отелей; чугунные решетки.

И снова разноцветные вагончики ресторанов.

Кроны тополей сплетались над головой в арку. Я вдруг вспомнил Рим, и что свет фонарей там также пробивается сквозь зелень. Когда это было? И где теперь эта девушка? Жили в городе без копейки, бродили, заглядывая в чужие тарелки. Голодные, счастливые. Когда кончился пансион, ночевали в парке. Занимались любовью на ступеньках фонтана, спали. А потом полиция светила в лицо фонариками – это сторож решил, что мы трупы, вызвал.

Радовался: «Живые!» Угощал наливкой и сливами.

Ехали чуть свет на море и купались нагишом на платном пляже.

Лежали, как пельмени, в пересоленой воде, и дремали.

82.

На входе успел заметить только номер – 257/1. Три ступеньки вниз, дверь с колокольчиком. Пахнет корицей и лимонным освежителем, кожей.

Я отодвинул тяжелые бархатные портьеры. Из темноты тут же выдвинулся массивный мужик в белой рубашке. Учтиво поклонился.

Внутри почти пусто, вдоль стен в отсеках столики, кожаные диваны. Мой спутник по-свойски протиснулся на подушки, раскинулся. «Садись, друг!» – хлопнул по коже ладонью.

И я забрался в угол.

Прибавили музыку. Огромный зеркальный шар под потолком бросает на стены снежную рябь. Кондиционер, дышится легко. На стенках таблички «Гиннес» и мексиканские рогожи, стандартный набор.

Но после восточных харчевен все как родное.

Я повеселел, откинулся на подушках. Заказали: он пива, я ракы; орехов на закуску; минералка. Обслуживал нас все тот же толстяк. Лицо рябое, мешки под глазами. Настоящая жаба, где я его видел? Пока друг ходил отлить, пересчитал деньги. Не ресторан, должно хватить. Гуляем.

Тем временем музыка поменялась, на сцену одна за другой вскочили девицы в коротких юбках. «Ты можешь танцевать с ними, эй!» – тыкал он пальцем.

Он повернулся к соседнему столику. Потом приник к моему уху: «Отличные девушки, можно познакомиться! Сколько комнат твой номер?».

Я отмахнулся. Музыка гремела, мигали фонарики. Девицы зазывно качали бедрами. Жаба то и дело подливал из бутылки: «Хорошая ракы! Очинь хорошая! Окей!»

Подсаживались две девушки, обе с моей стороны. Ворковали на английском. Я поддакивал – «Москва, журналист» – и спрашивал:

«Что пьете?»

«Шампанское» – хором отвечали они.

И жаба тут же подскакивал с бутылкой.

Прикончив фужер, светловолосая потащила меня на сцену.

Мы исполнили медленный танец.

83.

Когда я вернулся за стол, бутылок прибавилось. Пора трезветь. Две пустые, жаба возится с третьей. «Погоди, друг!» – попытался остановить, но он сделал вид, что не слышит.

Пробка хлопнула.

«Скажи ему!» – я повернулся к парню и перехватил взгляд: трезвый, злой.

«Очинь хорошее шампанское, очинь!» – осклабился жаба. – «Для девочек!»

«Сколько это стоит?»

Парень гладил по руке курносую; идиот несчастный.