Понимая, что разорение города неизбежно, султан оставил подле себя только воинов личной охраны. Армия бросилась на разграбление Константинополя. Опасаясь, что пехота обчистит город раньше, матросы Хамзы-бея бросали корабли и врывались в город со стороны Золотого Рога.

Их жадность спасла жизнь многим венецианцам и генуэзцам. Покинув павший город, они беспрепятственно сели на свои корабли и вышли в залив, где еще долгое время подбирали на борт тех, кто спасался вплавь. Когда беглецов не осталось, цепь в устье Золотого Рога была перерублена и корабли вышли в Босфор. Там, в виду города, они простояли около часа, то ли наблюдая за великим разорением Константинополя, то ли поджидая другие корабли и лодки.

Когда над городом совсем рассвело, флотилия снялась с якоря и на всех парусах двинулась в Мраморное море, за которым ждал новостей о судьбе Константинополя христианский мир. Именно эти корабли стали вестниками страшной судьбы города. И это про них писал безымянный автор знаменитого «Плача по Константинополю», стоявший на борту в то роковое утро:

– Откуда ты плывешь, корабль, откуда ты отчалил?

– Плыву я от проклятия, из темноты кромешной…

отчалил из Царьграда я, сраженного грозою…

…Когда ближе к полудню корабли проходили Дарданеллы, в Константинополе был подавлен последний очаг сопротивления. Это солдаты с острова Крит, яростно оборонявшие несколько башен у входа в залив, сдались на милость султана. Пораженные их мужеством, турки позволили критянам сесть на свои корабли и выйти в открытое море.

Триумфальный въезд султана в Константинополь был назначен на полдень. Готовясь ко входу в столицу, султан Османской, а теперь и приемник Римской империи, расспрашивал об участи последнего императора Византии Константина.

Слухи о его судьбе противоречили один другому.

Говорили, что янычары поднесли султану голову императора сразу после падения города, и что плененные царедворцы опознали своего повелителя.

Говорили также, что сперва эту голову водрузили на колонну Милий, что стояла на площади Августеон, а потом забальзамировали и отправили с гонцами показать мусульманскому миру.

Греческие летописцы, пережившие падение города, наоборот, писали, что изуродованное в сражении тело императора нашли, опознав по двуглавому орлу, вышитому на чулках. И что султан повелел выдать Константина христианам, чтобы те смогли похоронить его по своему обычаю.

Долгие годы после взятия Константинополя в районе Вефа, действительно, существовала безымянная могила, которую старожилы показывали как могилу последнего византийского императора.

Однако вскоре эта могила затерялась…»

60.

Автобус, покачиваясь, шел и шел на запад, и солнце хлестало в лобовое стекло, опускаясь в каменные каппадокийские складки.

По телевизору гоняли кино про переселение душ и турки оживленно обсуждали повороты сюжета: кто, куда, в кого. Раз в час стюард обносил пассажиров питьевой водой и печеньем, туалетной водой.

И турки обильно брызгали на руки приторным лосьоном.

Машина огибала приземистые горы, трухлявые, как гнилой зуб, скалы. На склонах торчали каменные члены, увенчанные круглыми шляпками – и бросали на песок недвусмысленные тени. Тут и там в желтых скалах чернели гнезда, ниши: все, что осталось от древних поселений.

Хетты? Лидийцы? Ликийцы? Персы?

Клинопись или греческий алфавит на стенках?

В проходных краях царства сменяются часто.

Поди разбери, кто ютился в каменных люльках.

Солнце село, долины и холмы посинели, вытянулись. Над горой повис слабый месяц. Когда фильм кончился, машина сошла с шоссе и покрышки зашелестели по обочине. Приехали на станцию: харчевня, ночлег, сувенирная лавка.

Все в пустыне, чем не караван-сарай?

Да и сами автобусы в сумерках напоминали вьючных животных. Пыхтели, отфыркиваясь, у дебаркадера, пока местный парнишка натирал пыльные бока шампунем. И ласково шептал им что-то в обшивку.

Через пять минут объявили посадку. К мальчишке подошел мужик и толкнул в затылок. Мальчишка покорно, как собачка, отскочил. Мужик сложил швабру, аккуратно обернул в тряпицу и унес в дом.

Залезая по ступенькам, я украдкой похлопал мокрый бок автобуса: давай, вывози.

И рука долго пахла шампунем.

Переваливаясь с бока на бок, автобус снова вышел в открытое пространство. Я достал четки, стал перебирать зеленые зерна. Тридцать три штуки, мелкая моторика. Чувствуешь уверенность, меру. И пейзажи, и луна, все становится каким-то исполненным.

61.

Отец всегда хотел, чтобы я занимался рисованием. Но когда мы остались одни, мать отдала меня на скрипку. Твой дед, говорила она, играл на инструменте, у тебя получится.

И мне купили восьмушку.

Преподаватель, которого она отыскала, жил где-то в районе Теплого Стана. Раз в неделю я брал ненавистный футляр и ноты, и садился на автобус, который вез меня через город.

Я занимался два года, но, вспоминая то время, вижу за окном: всегда зима, всегда темно. И тоска – хоть плач.

В один из «музыкальных» вечеров я заснул и проехал остановку. И другие остановки проехал тоже. А когда очнулся, автобус уже стоял в гараже.

В полумраке спали «львовские» со вспученным задом. Высокие как шкаф «икарусы». Щелястые скотовозы и лобастые «пазики» с тонированными стеклами в белых молниях трещин.

И я забирался в кабины, трогал рычаги, крутил необъятные баранки.

Но настоящее чудо находилось в углу ангара. Старинная белая машина как заморское животное стояла в отдельном вольере. А вокруг валялись измятые ведра и черные веники.

Когда я увидел ее, все вокруг сразу показалось нелепым, некрасивым. Кто придумал эти грязные стены? Эти автобусы? Зачем эти фартуки в пятнах? Верстаки?

Я потрогал хромированные крылья, в которых отражались лампы: след от пальца тут же испарился.

Красный кожаный верх, откинутый на багажник; похож на гармошку; на такой сосед играет по субботам на дворовой лавке.

Приступка для ног в огуречных пупырышках.

На радиаторе название «Руссобалт»: красивое, непонятное.

Я заглянул внутрь. На заднем диване лежал плюшевый клубок. Это были рыжие щенки, три или четыре штуки. Крошечные, с черными носами.

Они спали и лапы у них во сне подрагивали.

Как я выбрался из гаража и куда подевалась скрипка? Не знаю. Но машину со щенками помню отчетливо, ярко.

Сколько вообще набирается таких картинок за жизнь? Пять? Десять? Бессмысленных открыток, которые память посылает нам из нижнего ящика?

62.

В первых числах Рамазана султан Сулейман, сын Селима, сына Баязида, сына Мехмеда, сына Мурада, сына Мехмеда, сына Баязида, сына Мурада, сына Орхана, сына Османа, обратился к мудрейшему дервишу из братства Бекташи и спросил старца, каким образом благородный человек может нарушить клятву, данную другому человеку перед лицом Аллаха, не вызвав при этом гнева Всевышнего?

Как сон есть подобие смерти, ответил дервиш, так и человек спящий уподобляется мертвому, а мертвому человеку, известное дело, клятвы ни к чему.

Спустя три недели вечером во вторник 15 марта Сулейман вызвал в Новый дворец Синана, заступавшего этой ночью на службу начальником личной охраны, и предупредил, что в покоях визиря Ибрагима, мир ему и слава, будет шумно, но каким бы не показался шум, даже если это крики о помощи, тревогу бить не нужно, а наоборот, следует вести себя как будто ничего не произошло, не случилось. И только спустя время, как звуки стихнут, войти и сделать так, чтобы следы происшествия, какими бы они ни были, не остались видимыми для глаза.

Ближе к ночи, когда белую нитку не отличишь от черной, султан отправился в Старый дворец, где жил гарем, и провел ночь с женщинами.

Точнее, с одной из них.

На рассвете Синан действительно услышал в комнатах Ибрагима возню, а потом и крики, но пост не покинул и не стал бить тревогу. Когда же шум стих и прошло время, он пересек двор и вошел в комнаты визиря.