Костя и такие, как он, не вполне объяснимы – они живут и умирают, будучи уверены, что их выбор идеален. Внешне они как все, ничем не отличаются от прочих, и чтобы их опознать, нужно бы пометить их фосфором. Возникает подозрение: они вроде ангелов – бесплотны и бесполы, так как, несмотря на полыхающие по земле войны и даже грядущий конец света, им бы только славить своего Бога, а там хоть трава не расти. Вот они, эти условные дяди и тети, из года в год, расставаясь, быть может, с лучшими днями жизни, плетут и плетут по кадрику паутину фильмов из иллюзорной жизни странных своих артистов.

Подслушать их иногда – большое удовольствие…

– Позвоните и заберите у Ксении Ивановны уши.

Или:

– Нам без петуха плохо.

Или:

– А когти ему отдали?

– А как же, еще вчера в метро.

Или:

– Слушайте, у кого поросячий нос?

– Как у кого? У Тани.

Или:

– Спрячь куда-нибудь брови, а то они падают ей на грудь.

И так далее…

– Здорбово, Шурей! – войдя в режиссерскую комнатку, воскликнул

Костя. – Это ты чего, ночевал, что ли, здесь?

– Привет. Да, ночевал, – отвечал кудрявый толстяк, кинооператор фильма.

– А ключ?

– У меня свой.

– От Капки прячешься?

Оператор вспыхнул:

– Тебе хорошо просыпаться одному, вроде как в хазарской степи!

– Иллегальный ты человек, – улыбнулся Костя.

– Это ты про чего?

– Значит – противозаконный. Капитолина вот явится, кудри-то те разовьет.

– Заткнись!

– Да не сходи с ума, боярин. Явится, так мы на нее Мокея напустим.

Нам, главное дело, его разбудить. Катька, стало быть, еще не пожаловала?

– Ты бы с ней поласковее, Кость. Она симпатичная. И сирота. А уж как талантлива-то!

– Нет, вы посмотрите! Сам от своей валькирии в постоянной коме, а уж у сиротки таланты разглядел. Прямо гешефтмахер какой-то.

– Какой еще гешефтмахер?

– Это, брат, такой махер, что хватает все без разбора.

– Кость, ты кончишь в дурдоме со своими дикими словами.

– Дикость не знать подобных слов, ахреян ты мой ненаглядный.

– Ну вот, поехали по-матери.

– Александр, ахреян суть неотесанный, грубый человек, только и всего. А насчет воли хазарской – что ж, у меня семеро по лавкам есть не просят.

– Женить тебя мало, – пробурчал Шура. – Раз семь.

Расположенная недалеко от дома пельменная была издавна его кормилицей и проклятьем. Можно бы потратить четверть часа и приготовить дома приличную еду. Вместо того, проклиная свою лень,

Костя сворачивал с гастрономического дерзновенного пути и переступал порог осточертевшего пищеблока. Так случалось всегда, когда он был не в настроении или когда ему начинало казаться: холостяцкая жизнь – верная гибель.

И вот он сидит за шатким столиком, а перед ним тарелка с недоеденными пельменями. Что-то жалкое таится в клейких тушках вареного теста, через разошедшийся бочок стыдливо показывающих крошечные кусочки бледного фарша. Так в выбитом копытцами, пыльном вольере зоопарка какой-нибудь горный козел смотрит с отвращением на даровой каждодневный харч, клоками торчащий сквозь ребра яслей.

Козел косит желтым, с черным вертикальным зрачком глазом на ненавистную толпу ротозеев, галдящих по ту сторону сетки ограждения.

И хочется козлу одного: сигануть с вершины каменной гряды, хочется захлебнуться разреженным горным воздухом и, даже если не допрыгнешь, все же пристойнее, осыпая каменья соседнего утеса, устремиться в бездну, навстречу воле. И Костя косит желтым, с вертикальным черным зрачком злым глазом на кухонных, в нечистых белых халатах девиц и громогласно вопрошает:

– Чего это у вас, леди, пельмени всегда холодные?

– Зато мы горячие! – с готовностью, как будто только и ждали этого вопроса, хором отвечают “леди”.

– Понятно, – сникает Костя и выходит на улицу.

Катя трудилась у него на картине художником-мультипликатором. По всему было видно – она очень нравилась Шуре, несчастному главе семейства и неудачнику на амурёзном поприще. Удачливый на этом поприще Костя и сам поглядывал на Катерину, и его заинтересованность выдавали неумеренная ирония и строгость. Но странное дело, ему впервые не удавалось представить девушку так, чтобы какой-нибудь фрагмент дамы или вся дама заставляла трещать по швам мужское целомудрие. Ему, закоснелому бобылю, впервые мешало что-то необъяснимое. Ему, обнаружившему в себе робость, невозможно стало представить между ними служебный роман – это инфекционное, самое распространенное под крышами всех без исключения учреждений недомогание. Откуда ему было знать, что вскорости он покинет свою скорлупу, оттолкнется от вершины скалы и, раскинув руки, распластается в полете редко встречающейся в Божьем мире любви.

Обычно смысл происходящего с нами для нас наглухо закрыт. И тогда хочется надеяться на счастливое пробуждение, когда воскликнем: “Ах вот оно что!” Чудится, будто временами мы наблюдаем другую нашу жизнь, независимую от этой, короткой, чаще всего несчастливой. Будто бы эта жизнь служит всего лишь топливом для основной жизни, а та абсолютно равнодушна к страданиям в этой. Какими-то тайными, науке неизвестными, где-то глубоко в нас сокрытыми органами чувствуем мы порой ту нескончаемость, тоска по которой так часто наблюдается в замершем взгляде ребенка, обреченного прожить эту жизнь.

Согласно легенде, четыреста с лишком лет тому в Японии родилась девочка с задатками необычайными. Так что к четырнадцати годам она уже знала цену этому бытию, и жизнь для нее, с какой стороны ни погляди, оборачивалась досадной помехой. К тому же, как случается с теми, кому прикосновение жизни со временем становится невыносимым, она захворала какой-то ужасной болезнью, поразившей кожу на всем теле. От престарелого мудреца, согласившегося ей помочь, она узнала, что ее немедленное выздоровление таится в находящемся в тех краях водопаде. Измученная болезнью, опираясь на палку, она дотащилась до водопада, с трудом взобралась на черный, нависающий над пропастью крутолобый валун и заглянула вниз…

– Ах вот оно что! – воскликнула она, превратившись в изящную, беловолосую, несколько косолапящую красавицу. Она быстро освоилась на новом месте, развила бешеную деятельность, не зная, куда бы еще приложить накопившуюся в страданиях колоссальную энергию. Но скоро она почувствовала одиночество. Ей открыли, что это неспроста и что по всем признакам она – счастливица, но это проявится, как только она коснется своей половины.

Востребовав из Хранилища свиток с рисунком своей судьбы, она развернула его и присвистнула. Многие видели ее склоненную над рисунком головку с перехваченным синей лентой на макушке хвостом белых волос. Она водила носом по наисложнейшему чертежу, что-то выписывала, сердилась. Ведь что выходило: половина ее родится только через четыреста лет, проживет положенное и лишь после того случится их встреча.

– А я вот здесь и вот здесь хочу отъять, – тыкала она в чертеж пальчиком, – вот здесь стяну, и пустот как не бывало. Выходит много скорее.

– Глупости! – возражали ей. – Подобные хотения непозволительны – они опасны.

Большой любитель хризантемовой водки, бывший летчик-камикадзе, господин Мидзуэмон советовал:

– Оставьте-ка лучше ваши попытки изменить рисунок судьбы. При всей вашей одаренности, экспериментируя со Временем, вы однажды взорвете всех нас ко всем чертям. Давайте-ка лучше пригубим хризантемовой водки, и неповоротливое Время, включив форсаж, полетит вдвое резвее.

Вот и чарочки у меня на этот случай с собой.

Господину Мидзуэмону вторил принц де Л.:

– Очаровательная, поверьте, необходимое случится тогда, когда ему предначертано случиться. Уверяю вас, мадемуазель, хлопоты ваши окажутся пустыми хлопотами. И потом, что теперь для вас какие-то четыре-пять веков!

И вот они, эти века, пролетели. И родилась долгожданная душа и поселилась в мальчике с именем Константин. То да сё, вырос мальчик и научился создавать мультфильмы. Хотел было обзавестись семьей, да почему-то не получилось. Как-то все рассыпалось прямо на глазах.