Ивана Ильича”) – и никогда чем-то таким, за что он нес бы ответственность. – И я чувствую, что и ей во мне все так же ненавистно”.

Любовь закладывала виражи один круче другого. Представленная к отчислению Томка отбыла в родимый областной центр, там вступила в плотскую связь с очень интеллигентным солдатом по фамилии

Гренадер, забритым из музучилища в полковые трубачи, вернулась делать аборт и забирать документы… “Она воспользовалась тем, что ей не угрожала беременность”, – вычерчивал Женька аналитические узоры. В конце концов посерьезневшая и оттого резко овульгарневшая Томка отбыла в родные палестины переводиться в тамошний пед и выходить замуж за скромного одноклассника Фиму, грустно поджидавшего в сторонке, пока его возлюбленная наконец уверится, что лишь терпение и труд по-настоящему блаженны, ибо они наследуют все объедки.

И вся любовь. Нет, это не любовь, негодует Катька, Томка была

(мгновенная гримаска брезгливости) грубятина. Лариска как-то пожаловалась девчонкам: “Голова болит, – и, глянув на спинку кровати, где, целомудренно прикрытые газетой, сушились ее байковые панталоны, без перерыва прибавила: – Третий день штаны не просыхают”. Этот невольный намек на ежемесячные недомогания всем показался забавным, но лишь Томке – пришлось серьезно оборвать – взбрело в голову пересказать это нам, мальчишкам. Ну так и что? Только сквозь прозрачную вульгарность любовь и можно разглядеть в ее истинном облике: у добродетельных личностей она всегда окутана совершенно не свойственными ей лично добродетелями – верность, привязанность, уважение, сострадание,

– чьи заслуги ей затем и присваивают.

Ларискина любовь перепархивала с поляны на поляну с еще большей непринужденностью. Сначала она не слезала с расхожей формулы самовлюбленной укоризны: “А еще на матмехе учатся!” Но вот в стройотряде Лариска оказалась среди юристов, и выяснилось, что именно юристы были, есть и будут самыми умными и веселыми людьми на свете – даже великий Ферма был не математик, а юрист. Потом в летнем лагере “Спутник” Лариска познакомилась с кубинцами, вследствие чего речь ее окрасилась горечью от неблаговидных дел американского империализма и украсилась всевозможными “мучачос” и “барбудос” пополам с зажигательными испанскими песенками, задевающими слух явными неточностями. Страдать по мне она принялась ничуть не умнее: демонстративно укладывалась на кровать лицом к стене (и то сказать, других возможностей уединиться в общежитии не было, если не считать сортирных кабинок с фанерными переборками), невпопад фыркала, шагала по снеговому барьеру вдоль тротуара, когда мы отправлялись в мороженку, в последнюю минуту – “ну вас к черту!” – поворачивала обратно, а когда мы, сдвинув стулья, уже рассаживались, со смехом прослушивая в тридцатый раз из заевшего музыкального автомата “Давай никогда не ссориться”, она вдруг снова появлялась, чуть не по колено искрящаяся инеем, как партизан-мститель: “Что, обрадовались?! Не дождетесь!” – и втискивалась за стол, чтобы ни с кем не разговаривать. И вдруг после какой-то вечеринки на стороне действительно “закатила” мне объяснение: я сидел на ее койке, проникновенно склонившись, а она держала меня за руку, повторяя с невыразимой нежностью:

“Солнышко мое!” – и вдруг, привстав, словно прощаясь перед кончиной, припала к моим губам. Хорошо, за спиной у меня народ жил обычной жизнью, снисходительно отводя глаза.

Зато Илья Фридлянд, на Ларискин взгляд, был чуть ли не духовным моим двойняшкой. Хотя я тоже любил строить высокомерные гримасы по поводу естественнейших явлений реальности, – с той разницей, что Илья сквозь свои очки минус шесть поглядывал на них не со скорбным негодованием, а с юмористической выжидательностью: что еще это дурачье придумает? – утопая в непроходимо кучерявой каштановой бороде, как небольшой и снисходительный – что с вас взять – Бог Саваоф. Различие понятное: я презирал реальность во имя того, чего нет, он – с высоты того, что всегда под ногой: приятельско-родственная компашка – абсолютный определитель добра и зла, ума и глупости, коего так давно и безнадежно домогаются богоискатели (для меня уже и тогда признать кого-то своим означало лишь вдвое пристальнее вглядываться в его слабости).

Илья был “настоящий еврей”, у кого, как внушает мне Катька, и все знакомые, и все родственники евреи. А меня родимый дом относительно еврейского вопроса снабдил единственным принципом:

“Как ты с людьми, так и они с тобой”, – надежно страхующим от мучительных обид на среду, сосредоточивая их на тебе самом.

Поэтому, прослышав во время вступительных экзаменов, что физики режут евреев, я не испытал ни малейшего беспокойства: как ты к людям… И когда вопросы один убойнее другого, отбиваемые мною молниеносно, как в настольном теннисе – удачный выдался матч, – вызывали в экзаменаторе вместо нарастающего благодушия нарастающее раздражение: “Да? Вы уверены?” – я лишь заводился:

“Да! Уверен!” – и, кажется, даже начинал наезжать на этого тонкогубика через стол. Все же внаглую зарезать меня он не решился – повел к председателю комиссии. Начальник – могучий мрачный мужик, прямо Волк Ларсен – начал гвоздить меня крупнокалиберной артиллерией; я от обиды почти ничего уже не соображал (прямо бой с Черноусом), но на автоматике отбивал правильно, и в конце концов Волк Ларсен, отводя глаза от двух предшествующих пятерок, выставил мне “хор”.

Сейчас-то я вполне автоматически делю людей на евреев и неевреев: я никому не подсуживаю, а в сфере духа, пожалуй, болею даже за неевреев (евреи уже достаточно набрали здесь очков, да и вообще всякое профессиональное разделение, совпадающее с разделением национальным, более всего опасно именно для меньшинств) – только с евреями мне проще: по крайней мере не услышишь антисемитской пакости (пакостью я называю исключительно ложь, стремление объявить недоказанное доказанным). Но в ту пору я квалифицировал лишь носы на интеллигентные и курносые. У

Славки был даже чересчур интеллигентный, но слишком уж мясистый и скругленный. А из еврейских фамилий на “ич” известен мне был один-единственный легендарный Рабинович. Поэтому, когда Славка на промозглой трамвайной остановке у Двенадцатой линии вдруг почти сердито поделился: “Я считаю, нашему поколению не на что обижаться”, – я сначала ничего не понял: разумеется, не на что… только какому это “нашему”? “Вот отец мой – он в пятьдесят третьем чуть не год просидел без работы… Спасибо еще, не посадили”, – лишь тут для меня что-то забрезжило, хотя от всяких роковых еврейских дат дома меня всячески оберегали, дабы не ссорить со средой (тем самым обезоруживая меня перед нею).

И я почувствовал между нами некое единство – единство соучастников, хотя до этого наши отношения были скорее напряженными, – тем более что нас тянуло друг к другу как тайных почитателей невидимого, но общего божества, почему мы и не могли просто игнорировать друг друга (самая ярая вражда настаивается именно в замкнутых сектах). Неделю назад наш курс зачем-то бросили прочесывать ночное Смоленское кладбище – загонять каких-то бандитов не то маньяков. Когда нас выстроили у еще неизвестной мне черной Смоленки (окружающие трущобы были упоительны), милицейский майор, светя себе фонариком, начал с усилием выкликать по неразборчивому списку: “Авдеев!” – “Я!” – шутовски взвизгнул какой-то весельчак. “Антипенко!” – “Я!” – тот же голос заводной куклы. “Хорошо, правда?” – совершенно по-детски обрадовался Славка. Но постепенно зубоскальство иссякло, и наш вундеркинд-одногруппник Петров, – редчайший феномен – интеллигентная курносость, – тяжело вздохнул: “Я, пожалуй, начну все выводить из леммы Бореля…” – “Это как?” – заинтересовался Славка, а мне почему-то не верилось, что это дело стоящее. Славка серьезно вглядывался в Петровские царапины по бурой штукатурке, что-то переспрашивал, и я – от скуки и отверженности – поднял кривую палку и начал играть ею в лапту крошевом асфальта. Славка склонился ко мне, как к глухому, и только что не по складам растолковал: “Это у вас в деревне можно так делать. А в Ленинграде нельзя”. Я подумал и сообщил ему: “Ты дурак”. – “Я дурак? – Он как будто не поверил, но все-таки расстроился: – Ну ладно, ну хорошо, ну пускай…” Уважение к истине никому из нас не позволяло на слово ответить делом, на суждение ударом. Это нас и сгубило: мы уважали наших врагов. Но ведь стать взрослым и означает признать реальность и смириться с ее властью… Славка даже в диссидентскую пору восставал исключительно против неписаных, то есть реальных, прав партийных вождей: “Пусть напишут, что мы не имеем права!”