И понять это – важней, чем подсчитывать, какой процент евреев раскачивал Россию (раскачивали ее – мы все), делал революцию, или участвовал в большевицкой власти”.

И все же возьму на себя смелость повторить, что евреи не создали ни одного из ведущих фантомов эпохи, а всегда только присоединялись.

Даже к фантому России как дикого нелепого страшилища евреям было трудно что-либо прибавить – столь блистательно и эта работа уже была выполнена русскими классиками. “Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ!” – с такой силой выкресту не припечатать. Из

Чаадаева можно выписывать страницами: и бурной-то поэтической юности у русского народа не было – одна сплошная тусклость, оживляемая лишь злодеяниями и смягчаемая только рабством, и идеалов-то долга, справедливости, права и порядка у русских нет – словом, чего ни хватишься, того и нет, а есть исключительно полное равнодушие к добру и злу, к истине и ко лжи (чаадаевская горечь несомненно продиктована именно таким равнодушием). И если даже взять славянофилов, ну, хоть Хомякова – и у него Россия “в судах черна неправдой черной и игом рабства клеймена, безбожной лести, лжи тлетворной и лени мертвой и позорной, и всякой мерзости полна”.

Хорошо, поэты, философы – народ крайностей, но реалистическая-то проза как будто гонится за типическим? “Они первые были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг переустроилась, хотя бы даже на их лад, как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива.

Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, и не над кем издеваться!” – это Федор Михайлович писал о сливках беспримесно русского и передового общества”. Или вот вам Потугин из тургеневского “Дыма”: всюду нам нужен барин, у нас и гордость холопская, и самоотречение лакейское, Запад браним, а внутри лебезим, ни одного изобретения не внесли в Хрустальный дворец человечества, даже самовар и лапти откуда-то стянули… Это джентльмен. А вот самородки из бунинской “Деревни”: “Боже милостивый! Пушкина убили, Лермонтова убили, Писарева утопили,

Рылеева удавили… Достоевского к расстрелу таскали, Гоголя с ума свели… А Шевченко? А Полежаев? Скажешь, – правительство виновато? Да ведь по холопу и барин, по Сеньке и шапка. Ох, да есть ли еще такая сторона в мире, такой народ, будь он трижды проклят!” “Вот ты и подумай: есть ли кто лютее нашего народа?” – за мелким воришкой весь обжорный ряд гонится, чтобы накормить его мылом, на пожар, на драку весь город бежит и желает только, чтоб забава подольше не кончалась; а как наслаждаются, когда кто-нибудь бьет жену смертным боем али мальчишку дерет как сидорову козу! А историю почитаешь – волосы дыбом встанут! Брат на брата, сват на свата, вероломство да убийство, убийство да вероломство… И в былинах сплошной садизм -

“выпускал черева на землю”, и в песнях сплошной сволочизм – “вот тебе помои – умойся, вот тебе онучи – утрися, вот тебе обрывок – удавися”… Вся Россия – дикая, нищая, злобная деревня, – ну, что худшего может выдумать самый лютый еврейский ворог?

Правда, интеллигентные либералы осуждали Бунина за очернительство их фантомов, но он и в “Окаянных днях” повторял, что все они видели народ только в образе извозчичьей спины. И заключил: “Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, – всю эту мощь, сложность, богатство, счастье”. Ключевое слово здесь, по-моему, сложность – именно ее-то и не умеет ценить пошлость, как либеральная, так и авторитарная. С романтических-то поэтов взятки гладки – их дело судить реальность с высоты идеальной ирреальности, – только, опять-таки, пошлость понимает буквально поэтическую скорбь поруганного идеала, поэтическую боль оскорбленной любви к родине. Но ведь на пошлости мир стоит! Немало даже и политических, религиозных утопий возникло из-за буквального понимания художественного образа, – почему бы неискушенному эстетически сознанию чужака и не принять это раздирание ран за медицинскую констатацию фактов?

Что за русскими самообвинениями чаще всего следуют какие-то “но” -

“но я люблю – за что, не знаю сам” или “умом Россию не понять”, “в

Россию можно только верить”, – так нелепо же присоединяться к чувствам, которые и самому их носителю непонятны. Задуматься, что

никакой трезвый разбор достоинств и недостатков предмета любви в принципе никогда не сможет эту любовь обосновать, а разве лишь разрушить, ибо любят не предмет, а фантом предмета, – кто же станет задумываться о таких тонкостях, когда очевиднейшим образом ощущает мнимость чужих и подлинность своих ценностей? Однако я вовсе не утверждаю, что евреи “приняли” свои русофобские воззрения на Россию из протоколов русских мудрецов и поэтов, – до подобных итогов вполне можно дойти самостоятельно, вглядываясь трезвыми глазами в историю и быт решительно каждого народа. Допустим, евреи так и поступили. Но откуда и в этом случае следует, что русские способны “принять” такой взгляд на свою историю, освободив душу от всех противоречий любви-ненависти? Вообще-то, презрение чужаков к нашим фантомам обычно лишь обостряет нашу привязанность к ним – а заодно и отчуждение от их обличителей. Так что если даже признать самые эгоистические и неприязненные воззрения евреев на русскую историю и выходы из нее, то они очень даже могли не ослаблять, а укреплять русский патриотизм.

Поэтому, на мой взгляд, совершенно невозможно определить отдельный вклад какой-то нации в формирование негативного образа России.

Раскачивали ее все, и фантом ее создавали все. И фантом желательного ее будущего, к которому можно прийти за три фантомных дня по прямому фантомному шоссе, тоже творили все – все верхогляды “всего цивилизованного мира”. Но в России русские занялись этим фантомотворчеством еще тогда, когда евреи носа не показывали из-под власти кагалов и хедеров.

Мне ужасно не хочется оправдывать евреев, мне тоже опротивело и еврейское всезнайство, и еврейское стремление взирать на нашу неразрешимо запутанную реальность с высоты “давно известных всему цивилизованному миру” знахарских трюизмов, – еврейские пошлость и верхоглядство раздражают меня сильнее, чем русские. Потому что примитивизируют и дискредитируют те вещи, которыми в принципе и я дорожу. “Патриотические” пошляки, впрочем, тоже дискредитируют дорогие мне вещи – слова “совесть”, “духовность”, “коллективизм” из-за них уже давно вызывают изжогу. Но с этой публики как-то спроса меньше – они ведь и не претендуют на рассудительность и образованность, а напирают больше на душу, на русскую непостижимость

(в другом варианте на суровость, но это уж совсем младенцы). А про еврейских умников невольно думается: уж вам-то бы следовало быть умнее, потому что вам больше достанется (кроме уж самых верхних сливок, которым будет куда утечь). Короче говоря, еврейский апломб мне противнее, чем русский. Но опаснее ли он? Вот этого, как ни хотелось бы, сказать не могу. Не могу определить и того, в какой степени пошлость “западническая” и пошлость “исконная” уравновешивают, а в какой раздувают друг друга. А потому уверенность

Солженицына в том, что одна сторона способна “слить” свои понятия с понятиями другой, представляется мне, как минимум, недостаточно обоснованной.

Да, в последние лет сто-сто тридцать евреи постоянно примыкали и выбивались на виднейшие места в самых разных, но всегда

“прогрессивных” течениях, это правда. И этим их усиливали – но одновременно и ослабляли, вызывая к ним недоверие в патриотической и консервативной (еще какой немалой!) части общества. И какая гирька – левая или правая – оказывалась весомее, установить, я думаю, никогда не удастся. Кроме того, историческое преступление умеренных русских

“прогрессистов” заключалось вовсе не в том, что они мечтали о прогрессе, а в утрате чувства реальности: они не желали вглядеться, насколько хрупко здание, где они устраивали свой возвышенный балет.

Поэтому решительно ничто не говорит о том, что “прогрессисты” приняли участие в разрушении здания, в котором жили, именно в угоду евреям – в угоду их целям, их интересам. Во-первых, евреям этого вовсе не требовалось (исключая щепотки маргиналов, которых знать никто не знал, покуда здание не рухнуло). А во-вторых, ни с реальной благотворительностью, когда возникала нужда, ни с реальным равенством, когда возникла возможность, “прогрессивная общественность” не спешила, предпочитая держать еврейское неравенство перед миром вечным обличением преступного царского режима (еще и удесятеряя его истинные прегрешения – ведь во имя