– Это неправда, – возмутился Гер. – Я прошу прекратить в моем доме выяснять совсем нетоварищеские отношения. Вы не смеете так говорить о моих родственниках.

Но фюрер как бы не заметил признаков надвигающегося скандала. Он был занят только Фанни.

– Ах, евреечка, – сказал он и незаметно для остальных шепнул ей на ухо такое, от чего Фанни, поверив услышанному, могла бы сойти с ума.

– Сестренка.

И тут же, отстранив от себя, спросил твердо:

– Ну так что, поедем или не поедем на Мадагаскар?

– Я – немка, – закричала Фанни, – никакая я не еврейка, как вам не стыдно? Я – немка, я здесь живу всегда. Спросите у тети. Как вам не стыдно! Я никуда не поеду, я – немка!

И вдруг независимо от своих желаний, своей воли, чувствуя, как отлетает от ее тела жизнь, начала терять сознание.

– Вот, – сказал фюрер, задумчиво глядя на опустившееся к его ногам тело, – и об этом надо подумать. Возможны истерики. Евреи тоже живые люди.

А еще меня тянуло в Бразилию. Будто это могло что-то изменить. Я там и оказался. И увидел эту семью. Они сидели на расстеленной скатерти. Прямо посреди Рио. Рядом с мостовой. И она сидела. Моя девушка. Высокая-высокая. Облизывающая губы каждый раз, когда я подходил. А может быть, и постоянно, не знаю.

Я поднимался за ней в гору, когда они уходили. Это было такое место

– Фавела. Высоко на горе. Над Рио.

Я хотел там жить. Я хотел жить вместе с ней.

Она уходила. Семья не оглядывалась на меня.

Двое парней отделились от стены и преградили мне путь. Как во сне.

Она увидела и рассмеялась, тыча в меня пальцем.

Солнце заходило. В фавеле триста тысяч жителей, и все они счастливы.

Я хотел жить с этой девушкой, но боялся умереть в сумерки. Я не умер. Она ушла.

В эту ночь в вагоне Рибб ентропу ^12 приснился человек. Тут требуется разъяснение. Не конкретный человек, предположим, похожий на кого-нибудь, пусть даже на самого Рибб ентропа , а скорее что-то вроде субстанции человека.

Стук колес придавал ему что-то вагонное, близкое и делал еще более реальным, совсем родным, когда хочется довериться – и всё.

Незаметный маленький человек, правда, с огромным еврейским носом.

Что-то из раннего детства, будто у Рибб ентропа с этим… с этой субстанцией была общая повитуха. Только один из них, возможно даже не сам Рибб ентроп , успел родиться, а другой – нет.

Он вел себя во сне удивительно приятно. Внимал Рибб ентропу : настоящий собеседник. Ему не надо было ничего разъяснять.

Чувствовалось, что он согласен заранее со всеми доводами министра иностранных дел.

– Я боюсь, – сказал Рибб ентроп человечку. – Я боюсь, ибо не понимаю.

В юности Рибб ентроп никак не мог решить – стать грешником или святым. Потом вместе с опытом пришло знание, что это одно и то же.

И каждый раз, делая гимнастику, выбрасывая кулаки вперед, он целил в лицо Бога. Так он воспитывал волю. Бог не отвечал. И он привык оставаться безнаказанным.

– Поезжайте, Рибб ентроп , – сказал фюрер. – У вас свои счеты со

Святым Престолом.

Кожаный портфель лежал рядом с Рибб ентропом . Но человек даже не поинтересовался, что в портфеле, хотя в портфеле ничего не было, так, для важности, ни единой бумаги, всё хранилось в голове у министра. Но даже содержанием этой головы человек не интересовался.

Стоял и смотрел, он так приятно смотрел, шевелясь, как паутина. А

Рибб ентроп лежал и ждал, что поезд качнет, человек, вернее, субстанция человека, одно теплое страстное сострадание, сорвется с места, улетит, и он останется в купе поезда Берлин – Рим один на один с пустым портфелем.

– Вот приеду я в Ватикан, – сказал Рибб ентроп , – там же меня засмеют.

И замялся. Он даже во сне боялся открыть государственную тайну. Но было так приятно видеть открытое лицо, обращенное к Рибб ентропу , несмотря на огромный нос, который попутчик теребил рукой, вероятно, стыдясь.

Глядя на этот нос, Рибб ентроп о чем-то хотел спросить, он только не помнил, о чем.

Если бы одному из тех святош, к кому он сейчас едет, приснился подобный сон, того бы канонизировали. Они все рады производить друг друга в святые.

«Впрочем, – подумал Рибб ентроп , просыпаясь и стараясь удержать сон в памяти, – никакой Иисус Христос мне не снился, а просто что-то замечательно человеческое».

Стало легче понимать, что никто, кроме самого себя, ему в этой ватиканской истории не поможет. Ни граф Чиано,^13 которого он еще из Берлина просил прозондировать, ни его собственное везение, ни даже пренебрежение к любым должностным лицам, Ватикана, не Ватикана,

Папу он тоже причислял к таковым, что-то другое мешало ему поверить в дипломатическую победу. Собственное недоумение, даже испуг, с которым он встретил это задание фюрера.

Приказали – и всё. Могли бы и обсудить, он тоже не последний человек в еврейском вопросе.

Рибб ентроп и раньше замечал, что всё, связанное с пространством, делало фюрера бестактным. Если идея становилась уж совсем невыполнимой, приобретала фантастический размах, он отказывался делиться с ними, требовал немедленного воплощения, будто боялся, что она исчезнет, как мираж. Пространство возбуждало его. Он был архитектор, строитель.

В юности не получилось, тогда у него были только бумага и карандаш, теперь же – весь мир. Он разрушал, чтобы строить.

Да, но договариваться, убеждать, лгать приходилось ему, Рибб ентропу .

Он не отказывался. Лгать он умел и любил. Но только когда понимал – во имя чего. Во имя чего в этот раз? Что связывает фюрера с этими евреями?

– Эй, человечек, помоги мне!

Нечто серое, шевелящееся, похожее на паутину, покорное, с развернутым к Рибб ентропу улыбающимся лицом, которое слегка портил слишком длинный нос.

Поезда, везущие евреев со всех сторон Европы в порты; корабли, наполненные евреями, целые флотилии в сторону Мадагаскара. И стенания, стенания. Далеко не все согласны будут переселиться.

Откуда такая уверенность, что евреи будут благодарны? Евреи вообще не умеют быть благодарными.

Почему они должны согласиться, вот чего не понимал Рибб ентроп .

И хотел спросить, но фюрер заскучал, не дождавшись энтузиазма, сказал только:

– А вы всегда один и тот же, стоите тут с пустыми глазами…

И теперь он стоял посреди ватиканского собора, глядя в упор все теми же пустыми глазами на пробегающих мимо него прелатов, подозревая, что под сутанами у них такие же мощные бицепсы, что и у святых

Микеланджело. Настоящее Христово воинство! Да их бояться надо, а не помощи у них просить.

Адъютанты стояли в стороне, тихо переговариваясь, чтобы не мешать ему, а он бы дорого дал сейчас, чтобы узнать, о чем они думают, видя беспомощность руководителя всего дипломатического корпуса Германии в попытке добиться аудиенции у Папы, о которой было уже договорено, черт бы побрал этого графа Чиано, всех этих итальянцев, пекущихся о евреях больше, чем о своих союзниках.

Он испытал в этот момент такую ненависть к католицизму, что даже не заметил, что уже давно богохульствует, стоя посреди храма.

«Какая-то морока с этим их Христом! Нет чтобы удовлетвориться фюрером».

– Молодые люди, – сказал он, ткнув в одну из картин, – кажется, нас пугают.

Адъютанты не поняли, о чем он, на всякий случай рассмеялись.

– Эти отъевшиеся евреи, – продолжал Рибб ентроп , – демонстрируют нам свои неограниченные возможности, в то время как конец их предрешен.

И тут он увидел того самого человека из сна, подошедшего к нему близко-близко.

– К вам это не относится, – сказал Рибб ентроп так, чтобы адъютанты не слышали. – Ну и что, что у вас длинный нос? С кем не бывает.

Но человек смотрел так проникновенно, и Рибб ентропу снова показалось, что они о чем-то договорились в детстве.

– Пожалуйста, – сказал подошедший священник, – позвольте, ваше превосходительство, я провожу вас в кабинет Падроне.^14

– А Папа? – быстро спросил Рибб ентроп . – Я приехал к его святейшеству.