Для зажиточной хозяйки модной лавки, владелицы собаки, японского джипа у дверей и, думаю, шикарного дома, я был вроде вас – нежелательный беженец с востока, если не хуже! Дожили, как говорится, – я был для своей немецкой “землячки” хуже любого эмигранта! И меня это злило – ведь мы были одной крови, жили в одной стране, перенесли тяготы одной войны. Я, повторяю, был злой тогда.

Очень злой… Злой, “как собака”, если хотите!

Шпиц интересовал меня все больше и больше. Так тянет запретное. Так

“смертное манит”, – как подобную тягу сформулировал в рассказе с таким же заглавием Борис Вогау, немец по национальности, известный у нас и у вас как Борис Пильняк. Не удивляйтесь, я учился в университете во Франкфурте на Одере, захаживал на лекции на факультет славистики, где существовали русское, польское и украинское отделения. Если уж всю правду – когда-то у меня была и

“веселая вдова” из Польши – мы ходили друг к дружке в гости через мост, пограничники смотрели на это сквозь пальцы. В “советский” период к тому же поощрялся интерес к русскому языку. Но здесь, в западной глубинке, я был бы белой вороной, скажи я, что читал

Мицкевича и Пильняка на их языке, хотя и со словарем. Вот вам и

“тевтонский дух”! Ну, кто из вас читал “Дзядры” Словацкого в подлиннике?

Рыжая хозяйка сама помогла мне. Она как-то неожиданно совсем встретила меня на пороге, когда я шел мимо и, по обыкновению, замедлил шаг у витрины ее лавки. Она сама поздоровалась первой. Я опешил. Что-то оветил. Она пригласила меня войти. “Вы каждый раз заглядываете сюда через витрину, я заметила. Вас что-то интересует?”

Я ответил, что просто любуюсь, что у нее хороший вкус, что витрины очень привлекательны и что я сам – немного художник. Для себя я начал тогда писать маслом. Иногда удавалось “по-черному” подработать ормлением витрин в магазинчиках и росписью залов в мелких кафе.

Она пригласила меня войти в лавку, и я вошел.

Шпиц стоял на своем месте.

Я сделал вид, что не замечаю его, хотя обошел собаку, стараясь держаться подальше.

Хозяйка предложила мне посмотреть свою новую экспозицию.

Обыгрывалась рука как таковая. Точнее – кисть. Красные, синие, и красные с синим кисти рук из керамики, стекла и фарфора были расставлены на подставках, подвешены под потолком, красовались на стенах. На иных были перчатки. Некоторые держали сумочки, зонты.

Другие сжимали шали, платья, плащи. Придерживали шляпы окаменевшими пальцами.

Растянуты были между мертвых рук шарфы и длинные нити бус. На этот раз все было кроваво-красных тонов с включениями лазурного и темно-синего, почти черного цветов.

Сам красный от смущения, я пытался уклониться от приглашения

“присесть и выпить кофе”. Все-таки она меня усадила. И не куда-нибудь. Она подвела меня незаметно к собаке и подтолкнула прямиком на спину шпицу. Когда я плюхнулся на него, все во мне сжалось от ужаса.

Это была банкетка. Скамеечка в форме собаки, обитое мягкой овчиной чучело. Точнее, кушетка. Я бы назвал ее “пуфом” на французский манер, но в Германии этим словом называют публичный дом. С улицы я не разобрал, что это – чучело. Хотя я иногда и сейчас сомневаюсь, было ли это всегда только чучело…

– Не пугайтесь, он крепкий, выдерживает даже моего брата…

Мужчина, которого я видел, был, как оказалось, не мужем, а братом.

Становился понятен интерес рыжей хозяйки к мужчине ее возраста или чуть старше, каковым я и был.

За кофе мы говорили о дизайне и живописи. Все это время я дрожал от внятного страха, который шел снизу, от проклятой собаки-дивана. Вся она была воспроизведена с пугающей достоверностью. До молочно-белых клыков, бисера мелкозубья. Красной спирали языка, раковины пасти.

Глаза налиты были розовой пеленой похороненного в чучеле бешенства.

Подо мной оказался – я чувствовал это! – сгусток ненависти ко мне, животной злобы и ярости. Ничего себе диванчик! Я ощущал под собой горячую собачью спину, в которой кипела собачья, доведенная злобой до кипения, кровь. Ей богу, до меня доносился из красной пасти спертый собачий запах, запах утробы недавно пожравшего потрохов в соседней мясной лавке зверя.

Через какое-то время у нас завязался роман с хозяйкой. Поначалу чисто платонический. Я помогал “рыжей”, как я ее про себя называл, в качестве подсобной рабочей силы, ну и немного как художник, хотя она не желала замечать моих художественных талантов – предубеждения против “осси” давали себя знать даже в таком пустяке. Я таскал в ее японский внедорожник “Мицубиси”, похожий на броневик, коробки с проданным или отслужившим товаром. Разгружал новые образцы. Иногда помогал расставлять манекены. Иногда она доверяла мне расставлять в витрине болванки для шляп.

Давешние руки были свалены в комнатушке за торговым залом, где мы сидели во время обеденной паузы и пили кофе с печеньем.

Здесь стоял частенько и шпиц, когда не использовался в декоративных целях, “не вписывался в гамму”, как говорила рыжая. Вообще-то он использовался как сиденье во время примерки редко выставлявшейся стильной обуви. Я старался на него не садиться. У меня даже завелся в подсобке “свой” стул. Английский, обтянутый темной кожей дорогой стул стиля чиппендейл.

Спустя примерно месяц я не выдержал и уступил. Иначе не назовешь. Не ей – своему неудержимому желанию, которое она вызывала. Со мной никогда такого не было раньше. Такое может понять только тот, кто испытал что-либо подобное к не очень красивой, совсем не молодой женщине. Событие это было, я имею в виду ослепление возникшей страстью, для меня в ту пору по-своему из ряда вон выходящим, как явление в доме в свое время новой жены отца или деда Соломона.

Предвестием других неординарных событий. Раньше мои пристрастия ограничивались женщинами гораздо более молодого возраста. Вероятно, я и остался холостым из-за этой моей тяги к молоденьким, на которых жениться для меня с каждым годом представлялось все недоступнее.

Правда, лет пять назад я все-таки женился на медсестре много моложе меня, но хорошего из этого ничего не вышло. Мы расстались не очень мирно, на нее и ее ребенка я буду, похоже, выплачивать из своих скромных доходов “брачную десятину” всю оставшуюся жизнь: она не спешит работать, а ребенок – получать образование. А “десятина” – едва ли не треть моих доходов.

Хотел, было, я уже ставить крест и на молодых, и на перезрелых, как жизнь вытолкнула меня к той, о какой, как оказалось, грезил кто-то во мне, а я сам того даже не сознавал.

В ней, этой рыжей хозяйке, отлилось с запозданием воплощенное женское плотское соблазняющее начало, не осознаваемое его источником. Рядом со мной постоянно ходила кукла, манекен, живее самой живой самки. Колыхание всех частей и форм было вызовом, бесстыдным и невинным ввиду непреднамеренности. Большая грудь постоянно меняла форму, повинуясь даже не позе, а порыву переменить оную. Бедра оживали, как-то непрерывно перетекая в ягодицы, а живот дрожал, как спрятанный под платьем любовник, припадая к талии и ниже. Спина сверху донизу являла ожившую деку неведомого музыкального инструмента, вместо музыки исторгавшего потрескивание корсета, готового лопнуть.

В ее кожу было залито вещество, наподобие ртути, состоящее из одного расплавленного и неиспользованного желания. Одежда на ней, словно взятая на время с ее стендов и вешалок, казалась драпировкой, призванной подчеркнуть этот бесстыдный вызов.

Я не избегал ни одной возможности дотронуться до нее, задеть, коснуться.

Когда же мне приходилось поддержать ее на стремянке, крепко обхватив ладонями то, что подвернулось, – она не доверяла мне, скажем, развешивание под потолком страусовых боа и шляп, – я едва не доходил до критической точки. Причем, уверен, она некоторое время не догадывалась о том действии, которое во мне производило внятное прикосновение к ее “шенкель”, – не знаю, как по-вашему именуют эти части женского тела, – которые трепетали, как большие рыбы, под шелками и лайкрой в моих ладонях.