До новогодней пестринки в “Танатосе”, назначенной на четверть пятого, оставалось еще немного времени, и я решил воспользоваться чудесной паузой, наполненной сверкающей дрожью праздничного ожидания, чтобы отправить электропочтой поздравления сразу по всему списку адресной книги. Тем более что потом удобного случая для этого, вполне вероятно, могло уже не подвернуться.

В квартире стояла вызывающая тишина, донельзя не соответствующая внутренней вибрации моего существа, – основной источник шумов, Оля, ни свет ни заря с набором безделушек отправилась в Горный поздравлять с новогодием научного руководителя, будущих оппонентов и всех, кто окажется в такую рань на кафедре. Сказав, что поймает такси на Фонтанке, она не стала вытаскивать меня из теплой постели в лютую стужу спальни (батарея не грела), чтобы снарядить извозчиком, чем заслужила мою глубочайшую полусонную признательность. Тишина теснила дух. Недолго поразмыслив над тем, что было бы сейчас уместно, я сунул в зев музыкального центра “Воробьиную ораторию” и открыл свой комп.

Некоторые люди считают Курехина всего лишь даровитым пианистом, смехачом и талантливым постановщиком массовых действ. Это несчастные люди, они обделены чудом, Бог не вложил им в уши одни из самых дивных звуков, каким только было позволено просочиться из ангельских сфер в земную юдоль, – они никогда не слышали “Воробьиную ораторию”.

Бедные, бедные, они сохранили разум…

Действительность между тем по-прежнему сопротивлялась, как вставший в угрожающую стойку скарабей, – мне никак не удавалось соединиться с сервером. Похоже, комп заглючило или меня за неведомые грехи отрубили от сети. На всякий случай еще пару раз попробовав установить соединение, я сдался – тщетный труд. Раздумывая над тем, не позвонить ли в службу технической поддержки на предмет праздничного скандала, я вдруг вспомнил, что на диване в гостиной видел Олин комп – работать в Горном она сегодня, надо полагать, не собиралась. Решив и на этот раз проявить упрямство, я подумал: а почему бы не отправить поздравления с люткиной машинки? В конце концов это ведь не зубная щетка, которой не принято делиться из соображений гигиены. Правда, придется вручную набирать адреса…

“Тузи фериду

Ди коче дораво ми

Водо гигело зи

Рони дивоче ле

Дона во зиме

Дугери золагу

Седилу фомади

Кориве судофра а

Вила депина

Ровеа накету ма

Дике руное

Родуке диове э

Дози желево би

Изе корави эроф”, – пропела на воробьином языке, специально придуманном для вздорных пичуг Курехиным, сладкоголосая Капуро. После чего духовые и гитара начали нежно бредить.

Компик у Оли был дамский – белоснежный, маленький и плоский, как портсигар, с раскладным экраном и выдвижной клавиатурой. В собранном виде он умещался в кармане рубашки.

Пароля, к счастью, не было. Фоновой картинкой на рабочем столе лютка поставила фотографию брызжущей земным огнем Ключевской сопки. Вполне в ее геологическом духе. Кроме того, извергающийся вулкан эротичен, как молодой подосиновик, хотя и принято считать, будто земля – начало женское, а небо – наоборот. Я Олю отлично понимаю – на моем экране висела фотография двух бьющихся за самку жуков-оленей. И тут и там открывалось зрелище, насквозь пропитанное страстью. Она оттуда просто струилась. Масштаб события не так уж важен.

Я запустил Outlook Express.

“Лоде морэ клего диро

Воке мено-Кристо, и жеве!” – звонко чирикала Капуро, славя воробьиную осень. Пожалуй, это и вправду было то, что нужно.

Неожиданно в открывшемся окне входящей Олиной корреспонденции я обнаружил два послания от Капитана. Это меня неприятно задело – какого черта?! Возможно, столь далеко (личная переписка) мои права на лютку не распространялись, но в подобных ситуациях голос разума во мне всегда пасовал перед зовом чувств. Дождется ведь, паршивка, смерти от любви… В тот момент у меня и мысли не возникло, что это могут быть всего лишь невинные рабочие инструкции и деловые наставления.

Отмотав назад список сообщений, я нашел еще несколько посланий

Капитана, полученных люткой раньше. Дьявол! Я накрыл ладонью висок, чтобы не лопнула тонкая синяя жилка, привязанная к сердцу.

Непостижимый хаос, едва обозначившись, уже окутывал, враждебно обступал меня со всех сторон, отщипывал по кусочку, растаскивал по крупицам, распылял, не оставляя мне надежды когда-либо сложиться вновь в прежнем виде, в привычном составе… Я вдыхал обложившую меня реальность, стараясь уловить какое-нибудь знакомое чувство – свежий запах, насыщенный цвет, – которое бы напомнило мне об уходящем из-под ног мире и, возможно, закрепило его, но ничего не находил. Я задыхался, как стерлядка на Мальцевском. И это внезапное отсутствие опоры, падение в иную среду тоже было чувством. Новым и по яркости сопоставимым лишь с теми ощущениями прежней жизни, когда на миг возвращалась способность проникаться страшной истиной и становилось очень жалко детей. Но сопоставимым только по остроте. Само переживание было совершенно иным. Описать его должным образом невозможно – в моей памяти от него остались только ужас и сожаление.

Впрочем, в слове “переживать” семантически уже заложено преодоление треволнений – они переживаются, остаются позади.

Я знаю, что в трамвае надо уступать место старшим, что перед едой следует мыть руки и что чужие письма читать нехорошо, но женщины – отъявленные бестии, они способны делать нас способными на что угодно. Более того, с их коварной подачи на уродливые метаморфозы становится способна сама природа. Ведь часто случается, что, выражаясь медицинским словарем, не мы их оплодотворяем, а они нас. Я имею в виду Катулла с Лесбией, Петрарку с Лаурой и прочие аномалии из этого ряда.

На то, чтобы просмотреть корреспонденцию от Капитана прямо сейчас, уже не было времени, поэтому я сбросил его почту на флэшку и в сердцах вырубил люткину игрушку. Новогодние поздравления так и остались неотправленными.

“Аи уде лай

Зидре ги село хегу…” – томно вздохнул музыкальный центр перед тем, как я непочтительно, словно в чем-то повинного, словно именно он был разносчиком чудовищной бациллы хаоса, лишил его жизни.

2

В “Танатосе” крутились вихрем праздничные сборы. Бухгалтер и Капа были нарядно оголены, но если Капе крупносетчатая кофточка с небольшими розетками из плетеного шнура на сосках, позволявшая обозревать все, что под ней было (а под ней не было ничего, что можно было бы снять), только по-хорошему льстила, то обнаженные плечи бухгалтера напоминали о скоротечности земной славы. Что ж, не лишнее напоминание… Понятное дело, я пребывал не в лучшем настроении, но показывать этого не собирался.

Дамы сервировали стол в приемной одноразовой пластиковой посудой (в свое время петербургский краевед С. А. Носов в одной комментируемой им книге справедливо отметил, что в конце XX столетия Россия пережила тихую катастрофу, которая, в действительности, оказалась ничуть не менее значительной, нежели хорошо памятные внешние потрясения: одноразовые пластмасски вытеснили из обихода наших граждан настоящие граненые стаканы), Степа с вахтером секли сырокопченую говядину, сыры и ветчину, полиглот-переводчик выкладывал в мисочку маринованные корнишоны, а приглашенный мной для разнообразия и из личной приязни Увар, бросая оценивающие взгляды на женские обнажения (словечко геологическое, но верное), орудовал штопором. Рыба была уже нарезана, салаты заправлены, болгарские перцы, зелень и фрукты вымыты и разложены, острые корейские овощи и морские гады лоснились от нетерпения проскочить в пищевод. Под потолком висели бумажные гирлянды и огнистая мишура.

– Хайдеггер, – одолжил я приветствие у Хлобыстина, но тут же понял: нет, не мой стиль.

– Странно, – сказал благодушно Увар, пожимая мне руку, – в России непременным атрибутом новогоднего стола считаются мандарины, а ведь они в нашем климате вообще не живут.

– С традицией, – заметил я, – тот же фокус, что и с властью. И та и другая тем прочнее, чем непонятнее, откуда она исходит.