повесть

Ляля прижимала нос к стеклу, и было заметно, что она иногда с трудом удерживается от того, чтобы не лизнуть прохладную, гладкую поверхность. Таня наблюдала за этим молча. Наверное, не стоило ей лишний раз делать преждевременное замечание. Девочка в дороге вела себя по-новому, взросло и рассудительно.

За окном мимо них проезжали плоские болота, березовые леса, бурые путейские избушки, сложенные из шпал. Ляля видела их очень отчетливо, так ясно и ярко, как бывает только в детстве. А для Тани все это было бегущими размытыми мазками – она держала очки в руке, глаза отдыхали. Иногда попадался переезд с парой домиков, колодцами, шлагбаумами, коровами.

– У папы Ласточка белая с коричневыми пятнами, я знаю. А Алтай уже начался?

– Нет, – в который раз за эти три дня ответила Таня.

– А тут что?

– Это просто Сибирь.

– Сибирь.

Потом настал четвертый день, который они провели уже в автобусах.

В Горно-Алтайске, где нужно было делать пересадку, Алтай уже начался, и Ляля поняла это сама, потому что появились горы. Папы все равно не было.

Тане стало жалко девочку.

– Просто Алтай ведь очень большой. Во много-много раз больше Москвы.

А папа живет в самом дальнем конце Алтая. Ты ведь помнишь, что после автобуса мы еще будем ехать на грузовой машине, пока не доберемся до него?

Они вылезли вечером из автобуса там, где река Бия вытекала из большого озера. Сверились с планом, который нарисовал Андрей в письме, и пошли вдоль домов и вдоль озера по белой, удивительно пыльной дороге, останавливаясь на обочине, когда мимо проезжала машина, и пережидая, пока уляжется пыль. Таня несла рюкзак и еще катила сумку на колесиках. В автобусе сильно пахло бензином, и теперь на свежем воздухе она старалась продышаться.

Ей было тяжело, а поселок оказался такой длинный, но наконец они увидели дом Санько.

Таня думала, что друзья сына будут примерно его возраста. А Сергей

Санько оказался чуть моложе Тани – лет под пятьдесят. Дерганый, добрый и смешной богатырь со свернутым на сторону носом, раскатистым смехом. Огромные руки, без единого седого волоска бородища.

Почему-то хотелось его защитить.

Тихая, маленькая по сравнению с ним жена Оксана, двое детей. Гостей усадили на кухне, сразу налили чая и сказали подождать, пока пожарят рыбу к ужину.

Ляля выдержала пять минут сидения за столом, а потом спросила разрешения и убежала играть с Сережей-маленьким, ее ровесником.

– Не бойся, Татьяна, они за ограду не выйдут. Сережка знает. -

Оксана Санько поставила на плиту сковородку.

– Вы знаете, мне как-то так неловко вас беспокоить. Свалились как снег…

– А вы нас и не побеспокоите. У нас же всю дорогу гости. Главное – доехали. Отдыхайте теперь. В дороге-то тяжело. А Андрюха нас предупреждал: мол, мама подъедет с дочкой.

Санько с кружкой чая в руке устроился на табуретке посередине комнаты, так чтобы быть ко всем лицом.

– Андрюху твоего мы любим. Нормальный парень, хороший. Мамуля наша ужас как пьяных не любит, а его даже и пьяного обожает. Мы его тут маленько, конечно, подвоспитали.

– Он что, пьет часто?

– Да нет! Один раз только было. В поселке где-то закувыркался.

Приходит. Я ему сразу говорю – эх ты, мандюля, говорю…

– Сережа!

– Да… эх ты, остолоп, говорю, посмотри, ведь не нужно этого. Ну и ни разу после того. Да. А машина за вами прямо сюда, к дому, подъедет.

Андрюха вроде с директором договорился. Поедут им на кордон продукты забрасывать и возьмут вас. За это не волнуйся, они же у меня все вот тут, – он показал черноволосый огромный кулак, – вот здесь. И директор этот ваш, и все тут на озере. И мафия вся местная… Они все

Серегу Санько знают.

– Сережа!

– А что такого? Кому-то порядок нужно наводить. Я ж тут и атаман казачьего войска, и главный строитель, и художник.

– Сереж, да сколько же…

– Все, мамуль, все… – Санько вышел, и вскоре на дворе раздался визг циркулярки.

Оксана обернулась, посмотрела в окно. Поставила сковородку на плиту.

– Как ребенок, честное слово. Атаман, мафия… а сами видишь в какой развалюхе живем десятый год. Обувь чинит да горбыль с пилорамы на рейки распиливает. Ну, рыбы еще когда наловит, летом лекарственные травы сдает, осенью – шишку.

На стенах – пейзажи озера, написанные Серегой Санько на досках от посылочных ящиков, пара икон в углу. Помещение разделено на комнаты занавесками.

– Андрюха с Серегой похожие. Кровь играет, шуму много, жизнь кипит, а толку нет. Так-то они хорошие. Просто за ними глаз нужен. Вот

Господь нас к ним и приставил охранителями.

– Да я вот и еду посмотреть, как он там. Немного хоть сделать что-нибудь…

– Муж-то давно у тебя умер? Андрей вроде говорил…

– Четыре года.

Оксана выложила в миску позолоченных маслом хариусов и опять замерла над плитой, спиной к Тане, глядя, как покорно лежит на сковороде новая партия.

– Иногда, Татьян, вот так подумаешь – не дай Бог. Не дай Бог одной с ребятёшками… Ты верующая?

– Да как вам сказать? Свечку поставлю иногда.

– А мне пришлось. Ведь не даст Он, не должен. А то они же и по озеру все время, и по тайге. Там шторм, там зверь, там еще что-нибудь…

Прошло три дня. Когда приехала машина, Серега опять раскатисто смеялся, размахивал руками. Но не взяли. Директор говорил о том, что им нужно еще ехать в Бийск, Барнаул, закупать солярку и продукты на кордоны, получать деньги в банке. В общем, смогут взять только в

Кызыл-Озеке. Объяснил, как дотуда добраться.

И Таня на следующее утро снова надела рюкзак, взяла в одну руку сумку на колесиках, в другую – Лялину ладошку, и они к семи часам отправились на остановку. В обед оказались опять в Горно-Алтайске, купили булочки, нашли гостиницу и переночевали. Автобус на

Кызыл-Озек отходил утром в шесть.

В “пазике” они были единственные русские.

– Тань, а почему тут одни иностранцы?

– Они не иностранцы. Они просто люди другой национальности, и у них свой язык. Алтайский язык.

– А папа умеет говорить по алтайскому языку? А мы долго будем ехать?

– Одиннадцать часов.

– Это долго? А расскажи опять про ту красивую женщину, которая ехала в тюрьму. Помнишь, мы вместе смотрели фильм? Там был такой мужчина на белом коне. Ты же рассказывала, как она ехала на Алтай.

– Это была Полина Гебль, и это был не Алтай.

– Я хочу такое платье, чтобы понравиться папе.

– Ты и так ему понравишься.

– Но он же меня бросил?

– Это, наверное, тебе твоя мама так сказала? – Таня некоторое время смотрела в окно. – Если бы он тебя бросил, то он бы не хотел, чтобы мы к нему приехали.

– А он правда хочет?

– Да. И ту женщину звали Полина Гебль. Она была француженка из довольно знатного, но обедневшего после революции рода, приехала в

Россию со своим отцом. Служила модисткой, продавала женские шляпки на Кузнецком мосту. И Иван Анненков, тот кавалергард в белом, декабрист, ее полюбил. Его мать была против, она хотела более удачного брака…

– А она поехала в Алтай?

– Она отправилась за ним на каторгу в Сибирь. Нарожала ему детей. Он был сослан в Читинский острог. И потом сошел с ума, умер. Нет, вру, это Юшневский сошел с ума. Вообще, за декабристами отправились много жен – Муравьева, Трубецкая, Фонвизина…

– Как мы с тобой.

Таня засмеялась:

– Это, малыш, даже нельзя сравнивать. Им было гораздо труднее, чем нам. Это был настоящий подвиг. В то время дорога была очень долгая и трудная.

В автобус вошла русская женщина с полной корзиной шампиньонов, а за ней старый дедушка-алтаец. Он благожелательно глядел минут десять на корзину, потом спросил по-русски:

– Ты кого нарвала их? Кушать?

– Конечно, отец. Жареночка-то хорошая будет. Кого ж…