Ее он тоже со своей стороны клюет: ты – не мать, ты – кукушка.
Постарайся понять свою дочь. Ей нелегко.
– Что же нам делать? Я говорила как-то папе: чтоб нашим детям было где жить, нам надо умереть. Давай откроем газ…
Тут я вскипел:
– Что ты несешь?! Как тебе не стыдно! Да для меня как никогда важно, чтоб вы с отцом были здоровы и жили долго, чтобы я был спокоен за вас и мог решать свои проблемы – а их у меня выше крыши! Даже не думай о таких глупостях, ваша квартира – это ваша квартира, не говоря о том, что и речи не может быть о моем возвращении! Я иду до конца, мама. И моя жена тоже знает об этом.
Мать посидела молча. Я взялся за книгу. Но она еще не все высказала.
– Еще, когда меня старой дурой обозвала, она сказала: вот вы, такие-сякие, с вами невозможно жить! И правильно брат сделал, когда сразу после школы ушел от вас и никогда не приезжал дольше, чем на неделю, а в последние годы, вообще, на день-два…
Я разозлился на сестрицу, – так и есть, но что же ты меня приплела как союзника в своей склоке с родителями?! – и ответил матери с нарастающим раздражением:
– При чем здесь это?! Я уехал учиться, женился, разводился, менял работу, терял работу, не имел жилья – ты же знаешь все. Я, по-прежнему, трудно живу и давно забыл, что такое отпуск и отдых.
Сейчас во Львов вернусь, надо зубами заниматься, мастерской, ремонтом и продажей квартиры, с сыном увидеться, пару текстов написать и отослать – и все это галопом. А потом в Москву возвращаться и опять впрягаться… О чем ты говоришь?! Прошу тебя, давай с этим закончим – закроем тему!
– Да, да, сыночка, поезжай, я все понимаю…
И помню еще мать в тесном коридоре квартиры в день отъезда.
Остающимся всегда тяжелее. Поздно уже о чем-то говорить, последние неловкие и дежурные слова на прощанье: вы же звоните хотя бы раз в две недели, а вы берегите себя и не ссорьтесь, а ты будь умницей, учись хорошо и не огорчай дедушку с бабушкой, и вы будьте умницами и удачи вам!.. Кажется, уже второй раз в этом году я видел стоящие в глазах матери слезы. Хотелось поскорее расстаться, не длить сцену прощания перед разлукой до следующего лета, чтобы мать смогла закрыть дверь и понемногу успокоиться. Отец вызвался проводить нас на вокзал. Старики всегда нервничают перед дорогой, даже когда только провожают. Его деятельная натура требовала двигательной активности, да и на свежем воздухе легче справляться со стрессовыми состояниями, чем в закрытом помещении.
Теперь я понимаю, что матери в дверях хотелось сказать мне напоследок что-то такое, чего она никогда прежде не говорила, – например, «я люблю тебя, сыночка», – но она не умела этого и оттого нервничала.
Черный сентябрь
С сыном я смог увидеться второго сентября, подойдя в школу к окончанию последнего урока и выловив его в дверях класса. Оказалось, этим летом он побывал с матерью в Москве у ее сестер – таких же, как она, дочерей репрессированных старых большевиков. Мальчишка находился под впечатлением от поездки. Я ревниво присматривался к нему и вынужден был признать, что с годами он все больше становился похожим на мать. Мой сын был маленьким, импульсивным и непредсказуемым, как верткая полицейская бомбочка со слезоточивым газом, а в этом пареньке, уже достигавшем моего плеча, проступали лениво-мечтательные восточные черты и не свойственная ему прежде робость. Я очень его любил, но ей удалось присвоить нашего сына – из своего дошкольного детства он не помнил уже ничего. Я проводил его до дома, передал с ним деньги и спросил, что ему нужно. Жили они бедно, зарабатывать на жизнь в переменившихся условиях его мать так и не научилась. Он сказал:
– Маме нужны сапоги.
– Послушай, я не могу покупать твоей маме сапоги, – ответил я. – Я могу попытаться что-то сделать для тебя, не слишком много, но сколько могу. Богатым я выгляжу только по сравнению с вами.
Я привез ему очередную детскую иллюстрированную энциклопедию, что-то из одежды, дал на карманные расходы. Мои старики по очереди возили им тяжеленные сумки с провизией, которые бывшая невестка неохотно принимала, а живущая во Львове тетка относила ей небольшие суммы в несколько десятков долларов, которые я старался передавать со всякой оказией, – якобы помощь от моих стариков-пенсионеров. Через пару лет умрет ее спившийся брат, она продаст его квартиру, куда-то переедет, сына переведет в другую школу и решительно пообрезает последние нити, связывавшие его со мной. Пока же я обнял сына на прощание – он неловко ткнулся мне в плечо. Договорились встретиться таким же образом через несколько дней и куда-то сходить, но в назначенный день она не пустила его в школу. Пришлось забрать сына с уроков в другой день и накормить ресторанными дерунами – мать превратила его в идейного вегетарианца. Мне едва удалось убедить его съесть бутерброд с семгой, и он мальчишке понравился, но больше понравился сам поход в заведение для взрослых, куда не ступала нога его сверстников. О чем говорить со мной, он не знал и только отвечал на вопросы, будто на уроке. Умница и рисовальщик, учился он неважно.
Мне очень хотелось верить, что по достижении совершеннолетия в сыне взыграет ретивое – он перебьет посуду, выйдет из тени матери и еще распрямится. Иначе какой же это мой сын? Только и оставалось уповать на это. В противном случае из него мог вырасти лишь маменькин сынок с подавленной волей, такой же несчастный, как и она сама – перезрелая девица и папина дочь. Тревожили меня мысли и похуже, но я им не давал ходу. Или – или.
Во Львов пришли дожди. По центру города целыми днями ползала со зловещим гудением огромная мусоросжигательная машина, похожая на тупое живое существо. Когда я уезжал, уборкой занимались старорежимные мусорные кареты с лихими мусорщиками на облучках, объезжавшие по вечерам улицы и наигрывавшие легкомысленные мелодии.
Вместе с другими жильцами я выскакивал из подъезда с ведром на звуки душераздирающей незнайкиной песенки «В траве сидел кузнечик». За пять прошедших лет что-то получилось у городских властей только с бесчисленными питейно-закусочными заведениями и юркими турецкими
«пежо», спасшими город от транспортного паралича. Изумительные в любое время года старинные парки пришли в упадок и запустение.
Выходцам из села ни к чему была бесполезная городская природа – на выходные они разъезжались по своим селам подкормиться и запастись сумками с провизией.
Каждый день я проводил теперь не меньше часа в зубоврачебном кресле.
Я объяснил стоматологу, что спешу уехать, и он рьяно принялся депульпировать, пломбировать и пилить то немногое, что еще оставалось в моем рту. Мои передние зубы стали похожи на зубы грызуна и больше не смыкались, что заставило меня почти отказаться от твердой пищи. Тем временем нам с женой удалось самим всего за полтора дня сделать косметическую побелку в запущенной квартире и дать в газету и расклеить на столбах объявление о ее продаже. Не было ни единого телефонного звонка. Пришли только без всякого объявления две соседки, уговаривавшие спустить и без того низкую цену. Жене пора было возвращаться на работу, и она уехала на
Натальин день. Меня порадовала ее обмолвка по телефону: «Вернулась к нам домой». В квартире она застала приехавшего квартирохозяина, который решил дожидаться моего возвращения, чтобы получить деньги, которые мы задолжали.
А на следующий день в Москве был взорван первый жилой дом. Через несколько дней еще один. Запахло введением чрезвычайного положения в мегаполисе. Милицейские патрули проверяли документы у прохожих, коммунальщики – служебные и подсобные помещения на первых этажах и в подвалах. Жильцы нашего подъезда провели общее собрание, на котором решили посадить консьержку и принялись сооружать загородку для нее.
Квартирохозяин не только не вышел на собрание, но перестал открывать входную дверь на звонки и даже не подходил к ней. Тучи сгущались над страной и над нашими головами. Обернуться это могло чем угодно.
Могли закрыть Москву для въезда, как уже бывало, могли изловить и выслать из нее мою жену. А я был привязан к зубоврачебному креслу, как грызун со спиленными зубами, и только поторапливал своего врача, но он, как добросовестный профессионал, торопиться не желал и не мог…
