– Что ты наделал? Ты же обещал посидеть с ребенком, пока я готовлюсь к семинару,- сказала она с понятным раздражением,- а сам опять пьешь.

Смутясь, я оделся и сухо раскланялся. Никогда не забуду униженного выражения на лице моего аэда, который во всем, что не было непосредственно связано с экзотерикой, отличался достаточно робким нравом.

Я солгал Жозефине только наполовину. Сам компьютер открывался паролем, который АТ сообщил мне еще три года назад. Это было слово "Ксенофонт". Так что я вполне мог пользоваться машиной. А тут еще и Интернет подоспел. Самое милое дело для такого анахорета. Стук в электронную дверь. Входи. Как дела? Отлично. Ты откуда? Из Калифорнии. А я из Новой Зеландии. Как погода?

Солнышко. А у нас уже ночь. Ты как думаешь, Бог есть? Не понял.

Ты что имеешь в виду? Ну, буквально. Бог есть? А черт его знает.

Ты не голубой? Никак нет. Ну пока? Счастливо.

Много чего можно делать с компьютером. Можно, например, личные финансы подсчитывать, переводить денежки с одного условного счета на другой. Можно писать письма в неизвестность. В игры играть. Разглядывать содержимое диска и, наконец, обнаружить на нем заблокированный участок, а потом безуспешно пытаться его открыть. Я в замешательстве. Переписать для Жозефины часть файлов из папки "Экзотерика" можно без всякого ущерба. Но все мелкие заметки, в которые я до сих пор лезть боялся, надо бы подвергнуть тщательной цензуре.

Впрочем, время терпит. Как сказано выше, после студенческих лет я впервые получил шанс как бы остановиться и оглядеться. Грех упустить такую возможность. Жизнь АТ, вероятно, еще опишут усердные биографы, благо в России не скоро переведется класс просвещенных бездельников. Моей же персоной заниматься некому, кроме меня самого.

Но я пишу не для развлечения публики, она волнует меня еще меньше, чем я – ее.

Тогда для кого же? Неужели для себя? Нет, я не охотник до мастурбации. Значит, заносимое на бумагу можно назвать, например, письмами Господу Богу, как бы претенциозно это ни звучало. Это письма без надежды на ответ: так, вероятно, брошенный на всю жизнь в застенок раз в год посылал прошение о помиловании королю, догадываясь, что оно вряд ли покидает пределы тюрьмы.

Сидя за древесно-стружечным письменным столом, оклеенным пластиковой пленкой под дуб, я радуюсь, что передо мною окно, а не зеркало, как обычно бывает в гостиничных номерах. Я сказал об усердных биографах? Преувеличение. Смерть АТ совпала с каким-то поворотным пунктом в российской истории. Перед отъездом из России я встретился с Белоглинским, чтобы обсудить издание посмертного двойного альбома АТ.

– Ты понимаешь, старичок, требуется спонсор,- искательно и в то же время отчасти свысока глядел на меня Георгий,- ты же знаешь, что главное государственное издательство после приватизации издает только попсу, мелкие просто закрылись, а частные Бог весть когда появятся. То есть любая фирма издаст что угодно, разумеется, однако, сам понимаешь, требуются башли. Тем более что предыдущие два диска не распроданы. Ах, не подумали мы вовремя, когда у вашей фирмы еще были несметные миллионы! Что же ты проворонил?

– Алексей был против,- напомнил я Георгию.

– Ну и не надо было его слушать! А теперь вот выкручивайся, как знаешь. Хотя самое забавное, что деньги-то, в сущности, ничтожные! Тысяч, скажем, пятнадцать зеленых. Вот и организовал бы что-нибудь типа сбора средств,- заключил Георгий.- Мы тут создадим общество памяти, то, что раньше называлось комиссией по культурному наследию, подключим Исаака, даром что он живет анахоретом – от него только подпись и нужна. Подключим канадское посольство. И уже месяца через три диски выйдут как миленькие!

– А тебя правда выдвинули в председатели Союза экзотериков?

– Ну! А толку что? Разве что отсидеться, пока забудется вся эта история. Я тоже на ней погорел, и новых заказов на ролики нет. Подвели вы меня, братцы, основательно подвели.

В ресторане Центрального дома экзотериков, среди развесистых пальм в горшках, отражавшихся друг в друге зеркал и резьбы по мореному дубу, мраморный Базилевкос итальянской работы бесстрастно глядел слепыми очами на тихих посетителей. Трещина на его лире была аккуратно покрыта слоем розоватой краски, в тон камню. Ресторан собирались вскоре продать в частные руки, в связи с чем называлось имя Белоглинского. Не берусь судить, по счету с нас взяли ровно столько, сколько с любого другого, то есть порядочно, а деньги мои уже были на исходе. Примерно каждый пятый посетитель, несомненно, был природным аэдом, узнаваемым по ненапряженному выражению лица и нестрогой одежде. С углового столика нам махал рукою одинокий некто лет под шестьдесят, в замшевом пиджаке и замшевой же, тонкой выделки, рубашке. Наконец он грузно встал и через весь зал, притопывая, направился к нашему столику. Штаны его тоже оказались замшевыми.

– Что же ты, молодежь, не реагируешь на классика? – рыкнул он Георгию.

Никогда не понимал этого агрессивного панибратства.

– А, Сергей Петрович,- отозвался Георгий с умеренным радушием. Познакомьтесь, это Анри, старый друг Алексея Татаринова.

Мы пожали друг другу руки, и маститый аэд присел к нам за столик. Только тут я узнал Ястреба Нагорного, которого никогда не видел в мирской одежде.

– Какая ужасная потеря для нашего искусства! – вздохнул аэд после рюмки. Мы выпили, не чокаясь.- Вы, конечно, знаете, Анри, что мы были дружны с Татариновым, насколько позволяла разница поколений?

– Почему же вы не подписали некролог? – не удержался я.

– Увы, не могу видеть свою фамилию в одном списке с Исааком Православным! – Ястреб развел руками.- Мне не по пути с теми, кто использует экзотерику для наживания политического, да и не только политического, прошу заметить, капитала.

О, рокочущий, вельветовый, вкрадчивый, но напористый голос стареющего классика! Я сразу все вспомнил. Реформы в России еще не начинались; в один из своих обычных приездов в Америку Ястреб Нагорный, которого, Бог знает почему, продолжали почти беспрепятственно выпускать за границу, посетил и наше захолустье. Зал на полтораста мест заполнила потешная смесь эллоноведов, любителей экзотерики, славистов, советологов и российских эмигрантов; можно было, впрочем, разделить аудиторию на рассматривавших приезд Ястреба Нагорного как визит посла доброй воли и на непримиримых, полагающих, что кумир шестидесятых помогает большевикам одурачивать простодушных либералов.

Как давно это было, будто и вовсе не было.

Женя Рабинович, после того как дотла сгорела вверенная ему церковь, уже три года мается в лечебнице. А тогда, после перерыва (в университете еще разрешалось курить), он встал с заднего ряда, еще более, чем обычно, похожий на ветхозаветного пророка.

– Вы,- каркнул он,- Ястреб Нагорный! Вам не стыдно бряцать на лире, когда в Афганистане гибнут российские солдаты и мирные жители?

Ястреб взглянул на него с равнодушным утомлением. Война длилась не первый год, и, вероятно, ни одно выступление за границей не обходилось без подобных вопросов. Он взял со столика свою стеклопластиковую лиру, отделанную титановым сплавом, и потряс ею в воздухе.

– Этим и только этим,- воскликнул он,- мы, аэды, боремся с убийством, возведенным в ранг закона, с тем, что простолюдины называют войной.

– А как насчет отказников? – раздалось из гущи аудитории.

– Всех отказников следует отпустить,- категорически сказал Ястреб,- всех до одного, за исключением причастных к государственным тайнам. Но это, как вы сами понимаете, мое личное мнение.

Левая (в переносном смысле, разумеется) половина зала разразилась рукоплесканиями; правая казалась обезоруженной, и унылые выкрики вроде "легитимность преступного режима" и "обман общественного мнения" звучали уже не столь убедительно. Жаль. Я пришел, отчасти надеясь позлорадствовать. Впрочем, в первом отделении я получил и неожиданное удовольствие от внимательного изучения хитона уважаемого аэда, весьма ладно скроенного и вручную раскрашенного по мотивам раннего Шагала.