– Хорошо,- сказал АТ, потускнев. Его звездный час истек.

Официантка уже несколько раз подходила к столу, пытаясь убрать остатки наших гигантских бифштексов (по поводу размера которых и АТ, и Верлин уже успели обменяться шутками), жареной картошки, салата, кока-колы в бумажных стаканчиках. Отказавшись от предложения подбросить его на машине, Алексей торопливо раскланялся. И если бы меня попросили определить унижение, я бы вспомнил спину удаляющегося по темной весенней улице АТ, его болтающиеся за ненадобностью руки – и направленный ему вслед взгляд господина Верлина, в котором было смешано два взаимоисключающих чувства – жалость и торжество.

Раннее утро. Передо мной в стакане шипит, разбрасывая мелкие пузырьки, порция Alka-Seltzer, голова трещит то ли с похмелья, то ли от недосыпу – вчера я-таки поддался на уговоры одного своего старинного приятеля и провел с ним вечер. Добрая дюжина славного бочкового пива в полузабытой атмосфере простодушного веселья подействовала на меня, я расслабился и даже танцевал: сначала – обыкновенные современные подергивания, затем – нечто классическое, сентиментальное.

Ранним утром, когда машины на перекрестке замирают перед светофором, ясно слышно, как птахи Божьи беззастенчиво чирикают в ветвях тополей и кленов. Говорят, что многое из проходящего по разряду прекрасного, как-то: цветы, искусство, птичье пение, женская красота,- косвенным образом увязано с идеей эффективного и безболезненного размножения. Даже художественные кривляния аэда в хитоне и деревянных сандалиях – лишь переродившаяся песня, которую исполняет самец гориллы, победивший в схватке за самку и звуковым кодом готовящий ее к совокуплению, а балетные па худощавой красотки – вариация телодвижений той же самки, стремящейся показать самцу здоровье и гибкость своих членов. Должно быть, Алексей издевался и надо мною, и над Жозефиной, когда с серьезным выражением лица рассказывал всю эту чушь. Английских слов у него не хватало, и мне то и дело приходилось переводить для Жозефины, присоединившейся к нам на чашку чая с абрикосовым вареньем (по которому АТ положительно сходил с ума).

– Мне доводилось читать монографию про пиявок,- продолжал он. Оказывается, пиявки, будучи гермафродитами, перед началом любовных занятий тоже ухаживают друг за другом – колотят хвостом по листочкам водорослей, трогают друг друга и как бы поглаживают.

– Как можно сравнивать человека с пиявкой! – поморщилась Жозефина.

– Даша бы на это сказала, что пиявки тоже люди,- возразил АТ. Есть похожий обряд и у мух-дрозофил. На первой стадии самец приближается к самке и занимает выжидательную позицию на расстоянии примерно в две десятых миллиметра от нее. На второй стадии трогает лапкой живот самки, на третьей – жужжит крылом, исполняя любовную песню. На четвертой – располагается мордочкой к хвосту самки и трогает хоботком ее гениталии, на пятой…

– Ради Бога, заткнись! – почти выкрикнула Жозефина, обращаясь не то к АТ, не то ко мне, невинному переводчику.- Меня как женщину эти уподобления оскорбляют. Особенно стыдно должно быть тебе, человеку искусства…

– Почему?

– Ну потому, что если нет любви, то нет вообще ничего.

– Но с чего ты взяла, что любви нет? По мне так все эти любовные жужжания крыльями доказывают нечто совершенно противоположное: что любовь свойственна даже дрозофилам.

– Перестаньте, Алексей Борисович! – вставил я от себя.- Мухи совокупляются и разлетаются, а человеческой любви свойственна тяга к постоянству.

– Качество любви не меняется от ее продолжительности,-оборонялся АТ.- Ни одна из подруг Казановы не была на него в обиде, а он редко кого любил больше нескольких дней…

– Договорились! – Глаза Жозефины неприятно сузились.- В присутствии собственной жены воспевать Казанову?

– Я исключительно в общем плане.- АТ мгновенно увял.- Прошу прощения, если был бестактен. Прошу прощения, хорошо? – Он посмотрел на жену заискивающим взором.

– Господь с тобой! – засмеялась она.- И почему ты так меня боишься? Чует кошка, чье мясо съела?

Понятно, что на закате жизни старику хочется удержать ее, обозначить хотя бы буквами на бумаге, воскликнуть на весь мир: так было! Я не был стариком; я не мучился бессонницей от боли в спине и не клал на ночь искусственные зубы в стакан с водою, влажно шамкая во сне розовыми младенческими челюстями. Я еще не уверен в том, что моя жизнь кончится. Вот почему заниматься воспоминаниями так мучительно: они слишком ясно обозначают, как далеко ты уже отошел от начала известной дороги и сколь кратко оставшееся расстояние.

Однако из приоткрытого окна дует по-особенному свежо. Снег стаял. На самой верхушке тополя под моим окном сжимает в зубах грецкий орех отощавшая рыжая белка, и я невольно улыбаюсь ей. Просохли улицы. Едва ли не каждый вечер теперь я прогуливаюсь по проспекту Сен-Катрин, куда из моего обиталища всего четверть часа на метро. Пускай центр уже не тот, что в моей юности, пускай в нем десятикратно увеличилось количество рвущегося в небеса бетона и огромных стеклянных плоскостей, мрачноватых беспредметных скульптур, футуристических сквериков, покрытых не молодой травою с пятнами маргариток, а мертвым асфальтом,- это жизнь, повторяю я про себя, это ее движение, которому невозможно и не нужно противиться. Прокуренные таверны с бильярдом и чинные оргалитово-стальные кофейни, китайские ресторанчики с постаревшими официантами – теми же самыми, что лет десять назад, с тем же услужливо-усталым выражением на лицах. Иной раз – билет в кино на поздний сеанс. Неповторимый запах воздушной кукурузы с растопленным маслом, душка Шварценеггер, с очаровательным немецким акцентом раскидывающий на экране по дюжине человек зараз. Зимой все это никуда не исчезает, но суровы зимы в нашем городе, и соль, которой посыпают мостовые, разъест любые ботинки. Весной я прихожу в себя, словно только-только остановившееся сердце от электрического шока. Кто-то из современных российских писателей уверял, что у человека все должно получаться неловко, что он не имеет прав на житейскую устроенность. Согласиться ли? Скажу по-иному: не бейте человека слишком тяжело, но пусть чувствует, что удар грозит ему всякую минуту, и душа его будет постоянно настороже, попутно, быть может, замечая нечто более достойное, чем жалкое наше бытие, или предаваясь бессмысленным воспоминаниям, теплым, как слеза.

Господин Верлин обхаживал меня, словно юную девицу, и уже несколько раз приглашал на обед в ресторан "Мазурка", что на улице принца Артура, на бигос, вареники и шницель по-венски. В тот день он против обыкновения заказал еще вина – опять же весьма третьесортного. Стояла, как и сейчас, весна, близился туристический сезон, за окнами разливались, соперничая друг с другом, уличные певцы, и продавцы серебряных украшений раскладывали по лоткам свой однообразный товар – знаки Зодиака, подковки, миниатюрные человеческие черепа на цепочках. К тому времени я уже с полгода выполнял мелкие рекламные и переводческие поручения фирмы, а на этот раз мне торжественно объявили о том, что "финансирование открыто", что снято настоящее помещение в Заречье, где меня ждет отдельный кабинет с видом на реку Святого Лаврентия.

Слово за слово, и я наконец поддался уговорам господина Верлина и даже, расчувствовавшись, сам оплатил счет.

"В крайнем случае,- подумал я,- стаж на пособие по безработице у меня уже накопился, с голоду не помру. Но путешествия! Россия! Отдельный кабинет с видом на реку! Черт возьми, игра стоит свеч!"

На следующий день я, отчасти все-таки трепеща, подал заявление об увольнении (принятое без всякого сожаления), а через две недели мой новый босс уже сигналил мне у подъезда банка, и мы вдвоем, кряхтя, грузили в багажник его вишневого, ну, не "ягуара", разумеется, а самого прозаического "плимута" два или три ящика с моими книгами и бумагами. (Я мстительно сунул туда еще фунта два канцелярской мелочи – скрепок, папочек, дешевых шариковых ручек.) Коллеги завидовали мне; разумеется, у меня хватило и такта, чтобы на прощание не высказать всего, что я о них думаю, и ума, чтобы не делиться с ними сомнениями по поводу устойчивости фирмы "Канадское золото". При всей сладости обещаний господина Верлина и скромных обедах в "Мазурке" или "Будапеште" он оплачивал мои счета за мелкие услуги с неприличным опозданием да и разговор о зарплате все откладывал, ограничиваясь заверениями в том, что получать я буду "существенно больше, чем в банке". Собственно, даже контракт мы подписали только дней через десять после начала работы. И сумма моего жалованья в нем оказалась заметно меньшей, чем на старой службе.