Общность языка не означает общности культуры; недаром мои старики так толком и не сблизились со своими ровесниками, попавшими за океан в юношеском возрасте. Так и я долго не мог понять, какие пропасти между мною и моим другом-аэдом и то, что он происходит из страны, отставшей от нас едва ли не на двадцать лет (примерно настолько он ошибался, когда пытался определить возраст более или менее современных зданий).

Но я отвлекся: все чаще забредаю я в эти пропахшие потом, пылью и тлением лавочки, прохожу мимо разбросанных там и сям столовых приборов, щербатых тарелок, пожелтевших от времени холодильников, черно-белых телевизоров, которыми лет тридцать назад так гордились их владельцы, радиоприемников с отвалившимися ручками настройки – всего хлама, некогда наполнявшего чью-то жизнь, а теперь мертвого, как, возможно, и его владельцы. Особая жалость охватывает меня, пронзает мне сердце, когда я смотрю на старую электронику, понимая, что не пройдет и десяти лет, как отцовский "Пентиум" будет вызывать столь же снисходительную и сентиментальную усмешку у новых поколений, как и эта куча компьютерного хлама в лавочке подержанных вещей. Собственно, уже сейчас "Макинтош" АТ выглядит громоздким и неуклюжим, и жесткий диск его шумит, подобно ветру в горах или отдаленному прибою – негромко, однако достаточно отчетливо для того, чтобы не давать мне заснуть, когда я забываю выключить компьютер, утомившись от путешествий по несуществующему киберпространству, от новостей из России, от картинок, где седеющий интеллигентный негр совокупляется с козлом, от электронных арен, на которых выплясывают перед всем честным народом клоуны со всех концов света, предлагая свои портреты, соображения о смысле жизни, краткие биографии. Весь мир может зайти на эти страницы, но число посетителей редко превышает несколько сотен, а может быть, и десятков, в год.

Скажу, перед сном – таким одиноким, как в киберпространстве,- я не чувствовал себя ни в лесах Скалистых гор, ни на заваленном гранитными глыбами пустом берегу Ньюфаундленда, ни в Нью-Йорке, когда у меня еще не было там знакомых. Странен век телефонного секса и виртуальной реальности, и богатства наши, вероятно, сродни несовершенному золоту господина Верлина, распадающемуся в прах с первым пением петуха.

Меня всегда поражало, что вдобавок к ужасу смерти в ее метафизическом смысле она приносит близким также необходимость избавляться от мертвого тела, вести переговоры с сотрудником похоронного бюро о разряде, по которому предполагается закапывать покойника в землю, прицениваться к гробу и выбирать место на кладбище.

– Недаром,- вздохнул я,- некоторые похоронные дома предлагают новую услугу: еще при жизни заехать к ним, подробно договориться об участке, о церемонии, о разряде, наконец. Оплатить все заранее. И presto наследников ожидает прекрасный сюрприз.

– Вы это вычитали у Ивлина Во,- поморщился АТ.- Вам бы в Россию, многоуважаемый Анри, познакомиться с тамошними – как их называют большевики? – бюро ритуальных услуг. Да на гробы российские поглядеть, обитые красным кумачом, плохо выструганные, скрипучие…

Он остановился и, поморщившись, отхлебнул водки, которую на этот раз, верно почуяв неладное в моем телефонном голосе, принес с собою. Впрочем, напиток, хоть и налитый в тару из-под "Финляндии", был подозрительный, пожалуй, даже и приготовленный дома из контрабандного американского спирта. Литровую емкость этого снадобья считал своим долгом прихватить в пограничной беспошлинной лавочке едва ли не каждый российский эмигрант.

– Наоборот,- отозвался я, шпильку насчет российских похоронных домов пропустив мимо ушей. АТ любил наносить удары ниже пояса, ссылаться на свой трагический и недоступный мне жизненный опыт. Это ваш Ивлин Во ознакомился с такой практикой и вставил ее в свой – надо сказать, не весьма справедливый – пасквиль.

– Ну хорошо, хотя я не понимаю, почему Ивлин Во мой. А как вы, Анри, мыслите приложить эту удобную практику к своему нынешнему положению? Вы что, уже думаете заказывать место на кладбище?

АТ неторопливо достал из своего винилового школьного портфеля пластмассовую машинку для набивания сигарет, пакетик табаку и несколько пустых сигаретных гильз. В нашем районе многие пользовались такими машинками – налог на табак и гильзы по неизвестной причине был заметно ниже, чем на готовые сигареты. Пользоваться машинкой легко, особенно если набивать десяток-другой сигарет заранее, но АТ не отличался предусмотрительностью да и набивальщиком оказался никудышным. Перед тем как наконец закурить, он разорвал две или три гильзы и засыпал табаком весь диван. Не люблю грязи, не люблю богемных привычек: при всем душевном расстройстве я не поленился сходить в прихожую за пылесосом.

– Денег нет совершенно,- сказал он, поджимая ноги, чтобы не мешать мне убирать мусор,- живем втроем на Жозефинины ассистентские заработки. Родители, конечно, помогают ей, но нерегулярно, и если не попрекают, любезный вы мой Анри, то только по избытку воспитания. Папаша-профессор даже спрашивал у Жозефины, когда я наконец пойду учиться на программиста или вернусь к алхимии. За три с лишним года здесь я заработал,- он призадумался, загибая пальцы,- две с половиной тысячи. Знаете, я опасаюсь, что и Жозефине это скоро надоест при всем ее бессребреничестве. Даже в Москву не позвонишь. Ах, Анри, не понимаете вы собственного счастья. Живете на родине, работаете, знаете все три языка. И не пишется – вот главная беда. Раньше я умел писать красиво, а теперь получается нечто вроде волчьего воя. Любые страдания полезны, как я много раз говорил вам, но -в меру, в меру, Анри. Слышали вы легенду об Антее? А о Сизифе?

Тот затянувшийся день оказался богат событиями: часов в девять вечера, когда бутылка фальшивой "Финляндии" почти опустела и лицо мое, как отметил АТ, уже перестало изображать трагическую маску, вдруг позвонил господин Верлин. Как ни странно, я сразу узнал его вельветовый баритон с мягким восточноевропейским акцентом. Он рокотал и переливался, уверяя меня, что дела идут блестяще и что фирма "Канадское золото", зарегистрированная им месяца два назад, в ближайшие недели получит аккредитацию в России.

– Вы произвели на меня отличное впечатление, Анри,- убеждал меня голос, не менее вальяжный, чем его обладатель,- у меня ощущение, что вы прямо-таки созданы для работы в моей фирме. Мне удалось отыскать инвесторов, мы набираем персонал. Золотых гор не обещаю, но у этой фирмы невероятные, неслыханные перспективы!

– Господин Верлин,- сказал я, выслушав до конца его, надо сказать, весьма соблазнительный монолог,- очень рад вашим успехам. А над вашим предложением…

АТ, не дав мне договорить, выхватил трубку.

– Паша,- заорал он, вырвав у меня трубку,- Паша, ты ли это?

Боюсь, что и господин Верлин на том конце провода впал в совершеннейший ступор.

– Да-да! – лучился Татаринов.- Это я! Он самый! Уже три года.

Нет, конечно, нет, жребий брошен. Ага, так ты, значит, следишь за периодикой? Почему же ты меня не отыскал в Монреале? Сам работал за границей, понимаю… Ну да, а в телефонной книге мы под фамилией Жозефины. Ну, не знаю, можно ли назвать это успехом… Шесть концертов в Монреале, четыре в Америке… да-да, разумеется… даже отчасти покровительствует. Он вообще оказался очень отзывчивым человеком. Ну, например, я по его рекомендации устраиваюсь ассистентом в летнюю экзотерическую школу. Деньги почти символические, но все-таки первый профессиональный контракт… Паша… слушай, подъезжай немедленно! Подумаешь, выпил! Дай полицейскому полсотни… Ладно, ладно, молчу… хорошо, давай завтра… Пишут. Лялька рыжая пишет. Валентин прислал открытку с оказией. Боятся, конечно.

Он перешел на незнакомый язык, и я не сразу сообразил, что это была латынь.

Выражение лица АТ всегда зависело от языка, на котором он говорил. Русская речь означала некую смесь унижения и гордыни, видимо, въевшихся в плоть и кровь моего друга за годы мытарств на родине. Изъясняясь по-английски, Алексей выглядел так, словно пытался доказать что-то глухому собеседнику. Греческий, на котором он не говорил, а только пел, преображал его совершенно, и, право слово, стоило ходить на его концерты, просто чтобы подивиться возможностям человека. Художник да и только! Тот самый вдохновенный романтик с классических картин. За одно это лицо я готов был простить все глупости, которые мне доводилось от него слышать. Сейчас передо мною стоял еще один Алексей Татаринов, дитя Московского университета, причастный целому пласту жизни, мне недоступному,- запрещенные книги, научные конференции, опыты за полночь, Домбай, уборка картофеля, водка, песни под гитару, кандидатские экзамены, подпольные выставки, самиздат – словом, целая вселенная. Отсвет ее освещал лицо АТ, когда он говорил по-латыни… А потом он снова перешел на русский и лицо его как-то сжалось.