С пьянством, особенно отцовским, у нее связаны в жизни самые тяжелые воспоминания.

Одна грустная история случилась, еще когда Люда ходила в детский сад. Мать ее, по свидетельству Анны Тимофеевны, тогда уже начинала

“погуливать” в своем тресте газового хозяйства. Теперь-то Люда знает, что значит “погуливать”; живой пример – “приститутка”-Дуська.

Ну, может быть, мать действовала умнее, потому что не только в семье, но даже в поселке никто об ее похождениях долгое время не знал. Бывало, утром фыркнет Анна Тимофеевна: “Чего вырядилась, ровно на блядки!” Но отец за “свою” каждый раз заступался: “Ты не шуми, тетка. У нее работа такая… интеллигентная”. “Интеллигентная” работа часто затягивалась допоздна, и Люду из садика приходилось забирать отцу.

Но тем злополучным вечером за девочкой в положенное время не пришел никто – ни мать, ни отец. На пару с сердитой воспитательницей Люда сидела во дворе, в садовской беседке. Потом у воспитательницы кончилось терпение, и она отвела ее на кухню, где нянечки подъедали какие-то дневные остатки. Люде налили холодного киселя, и она пила его, тихонько плача, – она решила, что за ней теперь не придут вовсе. Уже сиротская горькая будущность рисовалась в Людином воображении, как вдруг в опустелом здании послышался громкий мужской голос:

– Эй!.. Есть тут кто живой?

Это был отец!

Он отыскал живых на кухне и вошел, стукнувшись плечом о дверной косяк.

– Где моя дочь?!

Отец не сразу увидел Люду, хотя она со стаканом недопитого киселя стояла прямо перед ним. И сейчас же нянечки возмущенно загомонили:

– Нельзя, папаша! Как не стыдно, в таком виде!

– Папка! – Люда бросилась к отцу и схватила его за руку.

Нянечки же продолжали причитать:

– Имейте совесть, мужчина, мы в таком виде не даем!

И тут отец пришел в ярость.

– Не даете?! – загремел он. – А в каком виде вы даете?! Вы в любом виде даете! – И прибавил несколько слов, каких Люда от него раньше не слышала.

Отец схватил со стола дуршлаг и погрозил им струсившим нянечкам:

– Вот коли я дам, то мало не покажется!

С тем они и покинули детсад. Конечно, Люда и сама чувствовала детским нутром, что отец сегодня в каком-то нехорошем “виде”. Обычно он шагал размашисто, не оглядываясь и не делая скидки ее коротким ножкам. Случалось, зазевавшись по сторонам, Люда вдруг обнаруживала, что отстала, и бросалась в погоню – конечно, не забывая на бегу припрыгивать и, нарочно подшаркивая, пылить. Иногда, впрочем, она ошибалась: нагоняла вроде бы знакомые штаны, а оказывалось, что дядька в них – чужой.

Однако сегодня все было наоборот: отец тащился позади Люды, так что ей приходилось то и дело останавливаться, поджидая. Похоже, весь пыл свой он истратил на сражение с нянечками, потому что, выйдя на улицу, быстро ослабел и еле плелся, заваливаясь набок и оступаясь на каждом шагу. Тем не менее они сумели малым ходом добраться до своего поселка. Отцу достало еще сил пройти половину улицы Островского, и здесь только он сел, прислонясь спиной к зеленому дощатому забору.

(Люда по сей день ходит с завода мимо этого забора, теперь уже кривого и облупившегося.)

Отец сел, прислонясь спиной к забору, и печально посмотрел на Люду.

– Иди, доча, – сказал он. – Дальше ты свою дорогу знаешь.

– А ты… а ты, папка?..

Люда расплакалась. Она умоляла его встать, но он только взмахивал рукой, будто ловил мух, и горько бормотал:

– Иди… ступай домой, доча… А мне там больше делать нечего.

По отцовскому лицу тоже текли слезы… Однако вскоре бормотание его сделалось бессвязным, рука упала, и он уснул.

До дому отсюда и впрямь было не очень далеко. Люде следовало сбегать за подмогой, она же об этом не догадывалась, потому что была всего лишь несмышленое дитя. Не умея предпринять ничего лучшего, девочка осталась при спящем отце наподобие часового. Если на улице показывались люди, она отходила чуть в сторону и делала вид, что играет. Но когда к отцу подбежала собака и стала его нюхать, Люда, поборов страх, замахнулась на нее прутиком и прогнала… Как долго несла она свой добровольный караул – кто теперь скажет. Может быть, и не очень долго, но время ведь течет для людей по-разному. Отец – тот, к примеру, вовсе заспал этот эпизод и потом ничего не помнил. А вот Люде он врезался в память на всю жизнь; она помнит даже, как ей пришлось там же под деревцем справлять малую нужду, – неприлично, конечно, но что было делать.

Наконец кто-то доложил Анне Тимофеевне, что племянник ее лежит под зеленым забором на улице Островского. Она, не раздумывая, призвала на помощь мужчину-соседа, и вместе они отправились на выручку. Так все и оказалось, как сообщили доброхоты: найдя забор, тетя Аня нашла и отца под ним, и Люду с лицом, чумазым от слезных разливов.

Обстрекав, изжалив городок, гроза наконец утащилась. Утащилась, но не истощилась – главная туча ее пучится белой медузой на востоке и шарит по земле в поисках новых жертв. Еще доносится ее глухое погромыхивание, но вчуже – словно за стенкой передвигают мебель. Уже солнечными брызгами осыпаны и крыши, и листва деревьев, и глянцевитая молодая слякоть на заводском дворе. Люда отворяет оконную фрамугу и слышит, как одновременно множество окон во всем инженерном корпусе открываются с дробным звоном. Ветер, насыщенный неосевшей водяной пылью и озоном, врывается в помещение, будто струя ароматного спрэя. Вся РЭМовская троица глубоко затягивается вкусным воздухом, словно принимает ингаляцию.

– Гроза грозит, а жильцы живут! – с облегчением выдохнув, улыбается

Мария Кирилловна. – Зато грибов теперь будет…

– С вашим зрением только грибы собирать, – замечает Люда, но тоже с улыбкой.

Трушин неожиданно поворачивается к девушке.

– А у тебя зрение хорошее?

– Что?

– У тебя, спрашиваю, зрение – как?

Люда смотрит непонимающе.

– Ты про что?

Леша смущенно сдвигает брови.

– Может, мы это… Может, сходим с тобой за грибами… раз зрение хорошее… В выходной, например?

Люда молчит, держит паузу, но ушки ее заметно розовеют.

– Подумаю, – отвечает она тихо.

Мария Кирилловна, сняв очки, дышит на них и тщательно протирает.

И вновь, полный жизни, мощно гудит РЭМ. К его моторам колеса бы да вагоны таскать, а не бумажки с лотка слизывать. Люда с Марией

Кирилловной при машине; они действуют сосредоточенно, слаженно; лица их одухотворены трудом. Деловую обстановку в комнате расцвечивает трушинская рубашка: Леша снял пиджак и, попирая стол крутым торсом, пишет наряды.

Кажется, все позади: гроза, суматоха, подруги-метильщицы. Работа у

Люды снова спорится, работе никак не мешают мысли о предстоящем грибном походе… Разве сердце девушки, встрепенувшись, сделает маленькую пробежку да улыбка тронет губы. Хорошо бы дожить теперь до субботы без происшествий и погодных катаклизмов. Хорошо бы…

Дверь на РЭМ открывается, и в нее протискивается вохровский живот в гимнастерке.

– Белова – кто?

Из гимнастерки Митревны вышла бы, наверное, двухместная палатка. На солдатском, из двух сшитом ремне – кобура; из кобуры торчит носовой платок.

– Ты, что ли, Белова?.. На выход.

Люда глядит недоуменно на вохровку, потом на Трушина.

– В чем еще дело? – Леша хмурится и тянется за пиджаком.

Митревна, не в силах повернуть голову, скашивает на него глаз.

– В чем дело, там разберутся… – И, колыхнувшись, она с важностью поясняет: – Милиция за ней приехала, вот в чем дело.

– Какая милиция?!

Люда ахает. Трушин, мрачнея, встает:

– Спокойно… Пошли, узнаем, что за милиция. Если… – Он тяжело глядит на Митревну. – Если эта жаба не врет.