Поднял стул, стоявший у столика прямо на площади, и не с первого удара, но выбил окно. Все, что оставлено, погибнет. Но ведь все это ему не принадлежит.

Елисео делил людей на две неравные части. Одни думают, что все, не принадлежащее им лично, – принадлежит другому, и поэтому если они видят оставшуюся без владельца вещь, знают, что следует владельца отыскать, и если это невозможно, то ее нужно оставить – брать ее нельзя. Все, что не твое, – чужое. Как ни странно, таких людей большинство. Другие считают, что все, не имеющее владельца, – принадлежит тому, кто нашел. Во время катастроф, когда люди гибнут или уходят, бросая все, что нажили, когда рушатся страны и короли забывают о своих богатствах, эти другие быстро богатеют, и некоторым удается это богатство пустить в дело и приумножить. А первые – беднеют, потому что не могут сохранить и последнее. Елисео всегда был уверен, что принадлежит к первым. “Неужели это не так? Может быть, меня просто не искушали всерьез?”

Елисео обломал осколки стекла и влез в окно.

– Я стал мародером, стал мародером, – повторял он с весельем безумца.

Кажется, он действительно немного сошел с ума.

Внутри кафе было темно. Он двигался на ощупь, пока не нашел бутылки с вином. Тогда он достал свой кошелек и вытряхнул его содержимое на столик.

– Это больше, чем плата за разбитое стекло и бутылку вина, – сказал он себе и понял, что не сможет сделать ни глотка.

Смерть – это слишком серьезное дело, и встретить ее следует в ясном сознании.

Елисео выбрался из кафе и, петляя, медленно пошел к собору. Двери были распахнуты. Неужели всё бросили? Не может такого быть. Собор бросили, а канцелярию спасали? Но, наверное, так и должно быть: храм

– сердце города и он погибнет вместе с ним. Погибнет нетронутым и неразоренным.

Елисео подошел к паперти: “Интересно, они унесли хотя бы драгоценности? Храм-то был небедный”. Елисео поднялся по ступеням и остановился. Внутри горели свечи. На паперть падал теплый свет.

– Нет, это не для меня. Я никогда всерьез не сомневался в существовании Бога, но я никогда не верил, что душа бессмертна, что скверный старик Елисео обретет вечную жизнь. Нет во мне ничего такого, что следовало бы хранить вечно. Кто я? Один из бесчисленного множества людей, которые родились, умерли и еще родятся, – и ни в одном из них нет ничего особенного. Бог пишет нас на восковой дощечке – пишет и стирает, пишет и стирает. Но Он сохраняет все. Это

– Его бесконечная книга. Она бесконечна не потому, что Он никак не может все рассказать – Он уже все рассказал. И каждый из нас успеет дочитать эту книгу до конца за свою длинную или короткую жизнь. Но

Он – взыскательный художник – не устает править текст. И я тоже строка этой книги. И мой сын – похожая на меня строка, но уже немного поправленная. Что изменилось? Многое и почти ничего.

Но Он продолжает ее исправлять. И Мигель стал новой строкой – и так будет продолжаться, пока Он не добьется того, чего Он хочет. А Он ведь, может быть, и не знает, чего же Он хочет. Когда Он это поймет, все кончится. Пока Он не начнет писать новую книгу. Но это уже не касается ни человека, ни этого мира.

Сегодня Он переписывает очередную главу. В этой книге есть люди, горы, реки, моря, звезды, хотя люди, пожалуй, самая любимая, самая путаная и трудная тема.

Сегодня Он решил стереть этот город. Он ничего не забудет, но город вычеркнет.

Пиши, правь свою рукопись. Подожди, пока подсохнет масло на холсте, и перепиши его заново, и поправки будут невелики на наш полуслепой взгляд, но очень важны – на Твой. Чего Ты добьешься? Мне этого не понять. Я сам – последняя строчка в истории этого города. Разве может строчка сама себя прочитать, да еще оценить?

Елисео так и не вошел в храм. Он не держал зла на Бога – Он отнял любимую женщину – вычеркнул ее немного раньше, чем вычеркнет Елисео, но родился Мигель – и это новая строка, может быть, более удачная, чем сам Елисео и его белокурая супруга, которую он привез с Севера, чем и погубил – она так и не привыкла к безумной жаре этого каменного мешка.

– Может быть, Он решил покончить и с этим каменным наростом, нелепым, бесполезным, ненужным никому и ничему – ни пустыне, ни горожанам, ни большим городам у моря, ни самому морю.

Елисео пересек площадь, еще раз оглянулся на открытые двери храма и вошел в дом Мануэля, где двери никогда не запирались.

Я остановил лошадей у источника. Вокруг стояли и сидели люди. Они дошли до границы пальмовой рощи и не решались двинуться дальше – в пустыню, в горы. Они надеялись. Это была пытка надеждой. Нет ничего тяжелее и опаснее. Надежда может сломать даже сильного человека. Он все еще строит планы, рассчитывает возможности, вместо того чтобы принять неизбежность катастрофы. Обольщенный надеждой человек способен рвануться за иллюзией спасения, способен целовать ноги палачу, теряя единственное, что ему остается, – достоинство перед лицом смерти.

Я соскочил с козел:

– Что тут у вас происходит?

– Не прикидывайся идиотом.

– Это землетрясение. Гора дрожит, как желе.

– Еще бы, она же вся изрыта катакомбами.

– Кто бы мог подумать? Какая новость!

– Здесь никогда не случалось ничего подобного.

– Что же делать?

– Что делать?

– Нужно немного подождать, подождать, пока…

– А где алькальд? Где его черти носят? А где наша доблестная городская стража?

– Вообще кто-то же должен собрать людей? Объяснить…

– Кто-то должен хоть что-то решить! Нас и так здесь уже столько собралось.

– Пустое все это. Какой алькальд? Нужно просто уходить.

– Куда?

– Дайте же лошадей напоить! Мы всю ночь ехали!

– Ну да, тебе бы все о лошадях. Твой-то дом далеко небось. А тут людям деваться некуда.

– Теперь лошадь будет дороже человека.

– Молчал бы уже.

Я нашел знакомого каменотеса. Он был спокоен и даже как-то задумчив:

– Да, милый, угораздило тебя приехать сегодня.

Из предутренних сумерек раздался женский голос:

– Завтра уже некуда было бы.

– Молчи, женщина, толчки прекратятся. И к вечеру домой вернемся.

Надежда поднимала свою змеиную голову. Она парализовала людей своим ласковым, лакомым ядом. Они стояли на самом краю гибели и не решались двинуться дальше. Там в горах – всего один колодец, и воды в нем на всех не хватит. Все это знали. Об этом никто не говорил. Об этом старались не думать.

Мигель был бледен. Он ни о чем не спрашивал. Спрашивал я:

– Где Луис?

– Тот, у которого мраморная мастерская? Плакала его мастерская.

– Где он? Где книжник Елисео?

– Их не видели.

– Нет, Луиса видели и Изабель видели. Они здесь где-то. Люди по роще разбрелись.

– Мигель, оставайся здесь. Лошадей напои. Они нам могут скоро понадобиться. Я пойду в город.

– В город он пойдет! Посмотрите на смельчака! Да там, может, и города-то никакого уже нет.

– Да что ты врешь!

– Вон еще и колокольня на месте.

– Колокольня-то на месте, а креста-то на ней нет!

– Может, сумерки? Вот и не видно, – сказал чей-то неуверенный голос.

Все замолчали. Действительно креста на колокольне видно не было.

– Все, Мигель, я пойду.

Ехать дальше было невозможно. Дорога в город была затоплена людьми.

Я пошел, почти побежал, расталкивая толпу. Люди шли мне навстречу. Я не очень беспокоился о Луисе и о матери Мигеля. Они сильные люди, за такое время вполне могли уйти из города. Но Елисео… Он еще, конечно, крепкий старик, но все-таки хотелось бы его найти. Я спрашивал о нем всех, кого встречал. Елисео никто не видел.

И тут я столкнулся с Луисом.

– Зачем ты здесь? Ты же только завтра?..

– Мы всю ночь ехали. Лошади у источника.

– Где Мигель? Он с тобой?

– Он с лошадьми.

– Нужно выводить всех лошадей. Грузиться и уходить.

– Где Елисео?