Это был сержант Павел Грачков.

Водитель послушно взял вправо и остановился чуть наискось, перегородив полосу, показывая тем самым, что постовой должен понимать: на таких машинах простые люди не ездят, и то, что водитель вообще притормозил, это с его стороны — акт почти благотворительный.

— Может, рванем? — спросил Мамед, предчувствуя что-то нехорошее.

— Спокойно…

Две первые машины, заметив случившееся, неспешно остановились метрах в ста за перекрестком.

Водитель опустил стекло.

— Денег ему сунь, если привяжется, — сказал Узбой.

Тот кивнул.

Щурясь, сержант Грачков неторопливо шагал к машине.

Джип этот ему категорически не нравился. Ему вообще не нравились джипы, потому что он был уверен, что в них ездят люди по преимуществу хищные и наглые. Он стоял на дороге уже два с половиной года. Сразу после демобилизации с контрактной службы. Ранение, слава богу, хорошо подлечили, и оно не явилось препятствием для новой деятельности. За два с половиной года он и джипов этих навидался, и с хозяевами их наговорился, и ни одна из этих встреч — ну или одна-две, не больше — не доставила ему никакой радости. Каждая следующая только подкрепляла заведомую уверенность. Вечно они строят из себя крутых, наглеют, машут какими-нибудь бумажками… И еще хорошо, если денежными.

Вообще говоря, сам он был тоже далеко не подарок — из той жесткой и в обыденной жизни неприятной породы людей, которые, если их не трогать, ведут себя сдержанно, скупы на слова, и потому ни в компании от них никакого толку, ни просто как следует по-товарищески поговорить — все угу да угу; если же что не по их, то до поры до времени с ними можно кое-как поладить, только нужно с самого начала вести себя по правилам, ими установленным: то есть не петюкать и не залупаться; но уж коли кто залупнулся, дело швах: начинают играть желваки, и человек, что называется, заходится; и уж тогда ни уговоры, ни посулы, ни прямые взятки, ни угрозы, ни драка — ничто его не свернет, и пусть себе во вред, а жертву свою он-таки ухайдакает.

Неспешно шагая, Грачков размышлял, что, если бы джип вызывал в нем хоть какую-нибудь симпатию, можно было бы срубить деньжат. Проехал на красный, на запрещающий; права отдавать, естественно, не захочет… мотайся потом за ними; бросать машину и гнать в сберкассу тоже почему-то никто не любит, хотя почему бы и не промяться. Короче говоря, гони пятихатку и езжай с богом, услышав на прощание:

«Счастливого пути!»

Но не нравился ему этот джип, совершенно не нравился. Стекла были тонированные, однако солнце лупило с противоположной стороны, и сержант Грачков, поглядывая вокруг как бы для продолжения контроля за ситуацией на дороге, рассмотрел все же, что в машине четверо — и все какие-то, кажется, черные рожи; а черных рож он на своем веку навидался — вот сколько, и ко всем к ним чохом испытывал заведомую неприязнь. Из темного круга неприязни выпадал лишь один парень из

Аслар-Хорта, почему-то помогший ему доволочь раненого напарника до мертвой зоны, где было потише… Да и то по сей день непонятно, чего этот мальчишка хотел, и уж не поймется никогда.

И как будто нарочно они ему сегодня попались, чтобы напомнить неприятное событие, которое он и так и сяк гнал от себя, а оно как раз снова и всплыло. Спустился в метро, сел в вагон, увидел человека, мечущегося по площадке между дверями. Что-то выкрикивал, как-то нехорошо топырился и, подойдя к дверям вплотную, рубил стекла ладонями. Павел уже сделал то первое движение корпуса, с которого начинается ходьба, чтобы маленько его встряхнуть и привести в чувство, как вдруг понял, что это Мишка Дронов, — мать честная,

Мишка Дронов же! Они служили в одном взводе, и Мишку комиссовали месяца на три раньше, потому что на какой-то поганой опасной зачистке какой-то поганой опасной деревни, из-за каждого поганого забора целящей тебе в башку пулю, он швырнул, как полагалось, гранату в дверь, а когда ворвался сам, пустив перед собой очередь, то нашел лишь иссеченную осколками гранаты и безнадежно истекающую кровью девочку лет двенадцати. И все бы ничего, потому что война, она на то и есть, чтоб не щадить ни себя, ни других, да только платье на девчонке было точь-в-точь такое, что покупал он дочери перед новым сроком службы, — только то новехонькое, а это вовсе никуда, разве что на тряпки. Если бы не платье, оно бы, глядишь, и обошлось; но на платье этом его заколодило напрочь, и ничто уже не могло сдвинуть с мертвой точки: ни ханка, ни дурь, ни врачи в лазарете.

Узнав его, Павел почувствовал, что не может к нему подойти, не может — и все тут. Отвернулся, выскочил на первой станции, прошел в конец перрона, сел в следующий поезд и то еще всю дорогу озирался…

Все это было так, да; но чем-то еще, чем-то еще не нравился ему этот джип, конкретно не нравился, и он, шагая вразвалку, чтобы выгадать время, старался понять — чем же именно.

И, сделав еще шаг, понял: на заднем бампере вмятина, как раз на перегибе, очень узкая, строго вертикальная вмятина. Джип этот числился в угоне, и хозяин не раз про характерную вмятину помянул, все уши продудел, — такая, мол, сякая, мол, с другой не спутаешь; это он в порту сдавал задом, разворачиваясь, да и въехал по неосторожности в контейнер, в ребро жесткости, и осталась такая вот вмятина — характерная. Короче, достал до печенок своей вмятиной, едва отвязались, потому что явный висяк и хрен кого по такому делу найдешь — номера перебиты, бумаги подделаны, не по вмятине же искать ветра в поле.

Да, четверо — усатые, черные; принимая протянутые в приоткрытое окно документы, сержант мельком заглянул внутрь, чтобы удостовериться.

— Слушай, братан! — с улыбкой воскликнул Узбой, приветливо подаваясь в сторону сержанта. — Извини, а! Немножко спешили. Видишь, тремя машинами в посольство едем, опаздываем. Вон машина стоит — помощник посла ждет. Возьми что полагается, только быстро, и поедем, а?

Неудобно, чесслово!

Между тем Мамед поймал взгляд, которым сержант прострелил внутреность салона, и уже знал, что добром дело не кончится. Дизель рокотал почти неслышно, сержант неспешно брал протянутый ему на раскрыве бумажник, а Мамед уже видел, что будет дальше, и каждая клеточка его тела дрожала, чтобы как можно скорее приладиться к тому, что сейчас нужно будет сделать.

— Иди дверь открой, — сказал он по-качарски. — Слышишь? Заднюю дверь.

Водитель молча распахнул свою дверцу (сержанту пришлось чуть посторониться, за что он подарил водителя медленным и тяжелым взглядом), вышел и, обойдя машину, распахнул заднюю дверь.

— Досмотр будете делать? — игриво спросил Узбой.

— На стояночку машину, — неспешно сказал сержант. — Препятствуете движению.

Мамед тоже раскрыл свою дверцу.

— На стояночку, — холодно повторил сержант.

Он отшагнул и так же неспешно, как подходил, двинулся назад, помахивая жезлом в одной руке, раскрытым бумажником — в другой.

Мамед встретил его именно там, где располагалась знакомая сержанту вмятина.

Поток автомобилей быстро скользил мимо, никто не смотрел в сторону наискось приткнувшегося джипа, тем более что сержант оказался загороженным от потока распахнутой задней дверью, — а кто станет на скорости девяносто пять так уж прямо вглядываться, видны там под урезом двери сапоги или уже нет. Сержанту показалось, что его ударили сбоку кулаком под сердце, и он стал молниеносно разворачиваться, чтобы уйти от второго удара и собраться для ответного, но аорта уже не работала, поэтому движение, начавшись стремительно, кончилось вялым качком, который Мамед усилил, продолжив. И сержант Грачков кульком повалился на рифленый пол джипа, сказав напоследок почти неслышно:

— Мама!..

Глава 9

Я не торопил таксиста, но, должно быть, клокотание, доносившееся из самых глубин моего существа, временами достигало его ушей. Он ерзал, встревоженно на меня косился и попусту мыкался из ряда в ряд. Скорее мы все равно не приехали, а чаевые он отработал тем, что, когда вырулил наконец на площадь, неожиданно дал по газам и, дико разогнавшись на куцем пятачке, тут же и остановился — но зато со скрипом, заносом и испуганным вскриком какой-то юницы, едва поспевшей выскочить из-под колес.