Пьяные водители, оборванные провода, сосульки, пожары, срывающиеся тросы лифтов, серийные убийцы, обрушения кровель, утечки газа, какие-то ямы с кипятком — и взрывы, взрывы… Теперь, когда она бросила меня, уехала и у меня нет возможности смотреть в ее спокойные серые глаза, эта проклятая жилка почти беспрестанно дрожит и холодеет. Мучительное, знобящее ощущение. Особенно после двенадцати ярких вспышек. Если ее не остановить, когда окончен последний сеанс, она будет колотиться сутки или двое. А следующий рабочий день ее и вовсе добьет… Тут выбирать не приходится — все средства хороши. Я, бывало, часами носился на велосипеде. Кругами, как бешеная собака. Велосипед почему-то оттягивал. А вот, например, бассейн — нет. Иногда помогал стрелковый полигон. Мы пару раз ездили с Шурцом. У него там какие-то кореша. Несколько очередей из крупнокалиберного по фанерному танку — и почему-то отпускает. Вот поди ж ты. Странно устроен человек… Еще всегда помогал коньяк. И девки. Радостно это или печально, нравственно или нет, но для заглушения дребезга этих чертовых жилок природа не создала ничего лучше, чем пол-литра «R amp;R», употребленного в соответствующей пропорции со свежими девичьими прелестями. Когда окружен студентками, которые так и норовят… гм-м-м. Плевать. Да, плевать, — окончательно решил я. Пусть Катерина лопнет от злости, а я сейчас возьму эту Ингу… ореховоглазая такая Инга… и, похоже, во всех отношениях продвинутая… миленькая такая Инга, в «Альпине» не стыдно показаться… точно, сначала двинем в «Альпину»… там наверняка Семен со своими лабухами… Вот повезло человеку. Аниматор с хобби. Небывальщина. Все равно что корова с крыльями. Отбухает свое — и в «Альпину». И дудит на саксе Брамса. До полного одурения.
Тоже жилку отпускает. По-своему…
— А Тельцов-то что об этом думает? Пойду зайду к нему, что ли, — вздохнула Катерина. — Инга, будьте добры, поднимитесь со мной.
Вчерашние формуляры захватите.
Я неторопливо сжевал последний ломтик лимона, оставивший во рту горечь и оскомину, поставил в пластиковую урну пустую бутылку и опять сел в кресло, размышляя.
Когда дверь снова открылась, я взглянул на часы, а потом протянул:
— Ну вот что, Инга…
И Инга успела повернуть голову и взглянуть на меня — исподлобья, как смотрят женщины, когда уже все знают, а мне следовало произнести следующую фразу, заведомо ей известную; на что она должна была ответить тем, что я тоже знал наперед (всегда ведь все играется на два такта: пам-пам, пам-пам, тыр-тыр-тыр-тыр — до самого конца этой давно заученной гаммы), но тут как на грех зазвонил телефон, и я, секунду на него посмотрев, зачем-то поднял трубку.
— Бармин! — услышал я голос Катерины. — Хорошо, что я тебя еще застала!
Я совершенно не разделял ее радости, тем более что и пяти минут не прошло, как она удалилась, поэтому только пожал плечами, а пожимания плеч, как известно, по телефонным проводам не передаются.
— Алло!
— Да слушаю я, — сказал я. — Говори слова.
— Тут классная халтура подвернулась. Не хочешь?
— Нет, я ухожу.
— Да подожди! Действительно хорошая. К Тельцову какие-то большие люди обратились.
— Какие?
— Не знаю… какая разница?
— А он-то сам что же? — съязвил я. — Кишка тонка у завкафедры?
— Перестань!
— Сколько?
Она сказала — сколько. Это даже по нашим аниматорским меркам было заманчиво. Даже очень заманчиво. Прямо-таки так заманчиво, что я невольно присвистнул.
— Да я вроде хотел тут… — протянул я, глядя на Ингу. — Ну ладно.
Когда привезут?
— Не привезут. К ним надо ехать. У них своя аппаратура. Едешь?
— Тьфу ты, будь оно все неладно! — сказал я. — Куда ехать-то?
— Машина у подъезда стоит, — сказала Катерина. — Спускайся, они тебя знают.
Анамнез 6. Николай Корин, 34 года (окончание)
Дивизионные склады располагались у черта на куличках, под Гяуром.
Двигатель гудел, «уазик» потряхивало, взгляд невидяще скользил по серой ленте узкого шоссе, по выгорелым склонам холмов, плавно встекающих к шершавым языкам осыпей и скалистым обрывам. Кое-где над ними виднелись серо-голубые верхушки уже оснеженных пиков, а поверх них недвижно висело буро-желтое небо.
Все здесь было заучено наизусть — каждый куст и камень, каждый мураш в сухой, пыльной траве у обочины, каждый оттенок безжизненного небосклона. Все это было знакомо до оскомины, до отвращения: привычное, а все же чужое; не до конца свое, потому и не греет сердца.
Корин смотрел в лобовое стекло, думал о своем и время от времени, сам того не замечая, касался пальцами нагрудного кармана. В кармане по-прежнему лежала плотная пачка денег, сам карман был застегнут на пуговку, и вот это-то — да, это грело сердце подполковника Корина.
— Ну что, Черных? — рассеянно сказал он. — Поворот.
— Ага, — отозвался водитель. — Версты четыре осталось…
Сентябрь летит к концу. Потом октябрь, ноябрь, декабрь… Кислый январь — с дождем и снегом. Февраль, март, апрель. Май. В мае взять отпуск — и на пару недель в Харьков. Место он давно присмотрел — на высоком берегу реки, с видом на сосновый бор и, чуть правее, неохватную даль полей… Сестра пишет, стали много строить. Надо скорее, а то кинешься — ан уже не сунуться… И потом — строительство. Только начни. Так и потекут бабки. Так и потекут. Как ни крути, а сто косых нужно выложить почти сразу. Или около того…
А что ж? Не сидеть же на них. У Ленки будет свой дом. Дом, а не халупа. Будет с детства знать, что такое жить по-человечески.
Маленькая еще. Ничего. Вырастет, выучится… Люди вон детей за границу учиться посылают. А мы чем хуже?.. Эх, деньги, деньги.
Проклятые деньги. Ну ничего. Курочка по зернышку клюет… Первое дело — дом. Внизу река. Лодочки. У крыльца яблони, вишенье. Весной как потянет ветром — закачаешься!..
Мысли знай скользили себе, облекая будущую жизнь в собственном доме под Харьковом (просторном доме, солидном, с камином, с балконом, с приличным участком, с крепким гаражом и лаковой бесшумной машиной) в смутные образы чего-то приятного, спокойного и долгого, и, когда показались в лощине приземистые строения складов, Корин вынырнул в реальность с чувством неприятного сюрприза: вот тебе и раз!
Ну ничего, ничего. Деньги получить — вот его интерес. А все прочее его не касается. У него покупают — он продает. А зачем покупают, так он не знает и знать не хочет… К сожалению, в этом «не знаю и знать не хочу» только часть была правдой: да, конечно же, знал, хоть и не хотел! Знал, знал!..
На долю секунды в нем всколыхнулось мальчишеское отчаяние, клокотавшее, оказывается, в самой глубине души, как клокочет испепеляющая магма под коркой застывших, давно окаменелых и бесчувственных пород. Сердце сжалось, как будто мог он и в самом деле крикнуть водителю: «Стой, Черных! Рули назад! Поехали отсюда!
Ну их к монаху! Верну я их поганые деньги! Ведь они чего хотят,
Черных! Это статочное ли дело?! Давай, говорю, поворачивай!..»
Но машина уже перевалила ржавые рельсы складской ветки и подкатила к воротам. Черных требовательно посигналил.
— Ишь, бляха, музыкант… — хмуро сказал Корин, распахивая дверцу, и продолжил другим тоном: — Ну что, Семенов? Караулишь?
— А как же, товарищ подполковник! — ответил вышедший встретить начальство сухой, как богомол, и такой же сутулый прапорщик
Семенов. — Как не караулить? Ведь растащат.
— Это верно, — кивнул Корин, пожимая протянутую прапорщиком ладонь. — За ними глаз да глаз.
И спросил совсем тихо, наклонившись с сиденья:
— Все нормально?
— Как договаривались. — Семенов развел руки недоумевающим жестом: мол, разве ж на меня нельзя положиться?
— Ну давай тогда, действуй, — предложил Корин.
Но уже не нужно было ничего никому ни предлагать, ни приказывать: стальные ворота сами собой разъезжались со скрежетом и скрипом.
Подполковник захлопнул дверцу, «уазик» снова фыркнул, и ворота остались позади, равно как и кособокая кибитка караулки, на пороге которой стоял сонный часовой.
