Салах подошел, господин задал ему несколько вопросов, с плохо скрываемым сожалением выслушивая сбивчивые, невнятные ответы этого худого, забитого да и, похоже, отроду не очень-то сообразительного паренька; затем мягким голосом рассказал, что он преподает в школе при одном богословском обществе (Салах слушал его, переминаясь с ноги на ногу и часто облизывая губы), что при школе есть интернат, где живут дети бедняков и сироты; и не думал ли Салах когда-нибудь поступить в такую школу?
— И читать научат? — спросил Салах, когда Расул-наиб замолчал. — Я бы хотел. Но…
Салах сразу поверил учителю, и оказалось, что никакие «но» не играют роли, когда тот берется за дело. Расул-наиб снова приказал позвать хозяина и долго выговаривал ему за то, что тот плохо обращается с прислугой. Когда Карбос, и так-то вечно потный, устал отдуваться и жалобно блеять, Расул-наиб сообщил, что берет мальчика с собой — он должен заниматься богоугодным делом (склонность к которому в нем, в мальчике, он, Расул-наиб, считает несомненной), готовить себя к борьбе за дело веры, а не терпеть издевательства такого злобного и тупого существа, каким, на его взгляд, является Жирный Карбос.
Хозяин попробовал возразить (Салах замер и похолодел, боясь, что господин не устоит в споре и признает законное право Карбоса распоряжаться его жизнью и будущностью, каковая в сравнении с наметившимися было перспективами выглядела тошнотворно тусклой), но Расул-наиб сказал еще одну или две фразы о нуждах веры и чести, и Карбос сник; вздохнув, Расул-наиб протянул ему несколько мелких купюр, посоветовав в будущем быть мягче и разумней. Затем Салах собрал свои пожитки, а ночь провел уже в стенах школы. Узкие окна смотрели в огороженный двор, а у высоких ворот маячил часовой в белой одежде, похожий на архангела. Двухэтажный беленый дом с плоской крышей и глухими воротами скрывался в густой зелени садов богатой части города — недалеко от площади с фонтанами возле прежнего здания ЦК, в котором теперь располагалось национальное собрание.
По правде говоря, первые несколько дней Салах несмотря на всю прелесть школьного житья ждал каких-нибудь неприятностей. Он хорошо понимал жизнь и твердо знал, что никто никого за здорово живешь кормить яблоками не станет. Поэтому как ни был очарован Расул-наибом, как ни поверил ему, а все же не мог избавиться от смутного подозрения, живущего в каком-то дальнем уголке души, насчет того, что этот господин в благоухающей кедровым маслом чалме, столь умело обрисовавший его будущее, о чем-то умолчал, чего-то не поведал.
Однако дни шли за днями, а все шло по-старому…
Вставали рано. После молитвы час уходил на разминку, умывание и легкий завтрак. К половине восьмого полагалось сидеть в классе.
Расул-наиб часто толковал, что каждый из них должен знать, кроме родного, еще три языка — арабский (ибо это язык пророка), английский (язык главного врага веры) и, разумеется, русский, — потому что без русского вовсе никуда. Русский был первым. После двух часов занятий — еще один завтрак, тоже необременительный. Потом второй намаз.
После намаза — полчаса отдыха: как правило, гоняли мяч во дворе.
Начало английских часов всегда немного отдавало запахом здорового юношеского пота. Затем обед и два часа отдыха. Арабский незаметно перетекал в богословие, и после чтения и толкования Корана домулло
Ибрахим, профессор из Катара, уступал место на низкой кафедре самому Расул-наибу.
Расул-наиб говорил о разных вещах, и никогда нельзя было угадать, с чего он начнет (разумеется, если не считать краткой молитвы).
Задавать вопросы не было принято, но как-то так всегда само собой выходило, что речь учителя, коснувшись одного предмета и незаметно перейдя на второй и третий, завершалась все же на первом, и тогда все становилось понятно и не вызывало никаких сомнений. Он объяснял устройство Вселенной — всех 18 тысяч ее миров, — которая покоится на быке, сотворенном Всевышним, и от бычьей головы до хвоста 500 лет пути, а между кончиками рогов — 250. Копыта его стоят на рыбе, рыба плывет в воде, вода покоится над адом, ад лежит на блюде, блюдо крепко держит ангел, и ноги его попирают седьмой ярус преисподней.
Он говорил о несчастьях, заполняющих горестный мир, и о горе Башаи, где живет птица Рух. Птица несет огромные яйца, из которых беспрестанно вылупляются шайтаны. Уже давно бы все на Земле погибло от такого количества зла, но, к счастью, святой Ата-Вали, назначенный Господом охранять мир, не теряет бдительности и ни на мгновение не смыкает глаз: как только из яйца вылупляется очередной шайтан, святой произносит слова молитвы, и враг издыхает…
Вдохновенно толковал Расул-наиб о величии Создателя и о том, что скудный человеческий разум не способен вообразить даже самой малой его доли: ведь когда пророк Муса захотел взглянуть на лик Бога,
Всемогущий милосердно закрылся от него семьюдесятью двумя тысячами завес, а потом лишь одну приоткрыл; и то бедняга чуть не ослеп, увидев в воде Его отражение.
И о страшном конце света, полном чудесных знамений и удивительных событий, когда правда и ложь спутаются в людских душах и невозможно станет отличить одно от другого; когда появится Зверь, неслыханного роста, с печатью Соломона в когтистой лапе, чтобы клеймить лица неверных; когда невыносимо омерзительные аджуджи и маджуджи, чье семя благословлено дьяволом, сокрушат медную дверь, которой некогда запечатал их страну Искандар Двурогий, и мерзостные толпы затопят земли ислама!.. И другие дикие и жуткие события будут терзать мир, пока наконец Всемилосерднейший не приступит к Суду и не поделит воскресших на тех, кого ждет рай, и тех, кому назначен ад.
Описывал Расул-наиб ад — и становилось не по себе, потому что учитель был, как всегда, красноречив, а речь шла о вещах трудновообразимых и страшных: земле, сделанной из пламени, небе из ядовитого тумана, черных деревьях, на которых вместо листвы — скорпионы и змеи, и о колючих кустарниках, растущих из тел несказанно мучающихся лжецов и прелюбодеев.
Потом он переходил к раю — и совсем другие картины вставали перед глазами оробевших подростков. Зелень, источники, свежащее дуновение сладкого ветра, дорожки в садах, вымощенные драгоценными камнями и золотом, и, главное, гурии! — прекрасные девушки, кожа которых пропитана чудесным ароматом, а неизбывная красота не сокрыта одеждами. Податливы и радостны будут они при встрече с правоверными, подарят им тысячи услад и с такой страстью станут ласкать своих повелителей, что одна минута наслаждения продлится для счастливцев на долгие века.
Но особенно проникновенно говорил учитель о мучениках-шахидах.
Начинал с грустных рассуждений о том, что простому человеку приходится претерпеть на своем веку все страдания грешного мира, стремясь при этом к праведной и честной жизни, которая, если смотреть на вещи здраво, представляется довольно скучной и безрадостной; затем принять муки смерти и погребения и долго-долго в темноте и неведении ждать конца света; потом еще пережить его нескончаемые ужасы; и дождаться, наконец, Страшного суда, каковой, между прочим, совсем не обязательно склонится на его сторону, чтобы оправдать и поселить в раю; возможен и другой, совсем другой исход дела, печально кивая, повторял учитель. Ведь как высоко мы ценим свои добродетели, и как мало стоят они в глазах Господа!..
В то время как шахид — воин ислама, мученик, погибший с оружием в руках на поле битвы, — избавлен от ненужных ожиданий и бессмысленных проволочек. Всего лишь секунда! — и он еще не понял, сталь, свинец или, допустим, взрыв пластита избавил его от тягот земного существования, — а босые стопы храбреца уже нежатся в чудных травах возле волшебных источников, и покорные полногрудые красавицы спешат смыть с них кровь и пыль сражения!..
И еще — говорил Расул-наиб, — не нужно думать, будто сражение — это непременно когда сходятся две армии на поле битвы, летят самолеты, едут танки, с обеих сторон нещадно палят изо всех видов оружия, идут в атаку, а также совершают иные боевые действия. Ничего подобного, жарко говорил он, совсем не обязательно! Потому что любые войны все равно когда-нибудь заканчиваются: раненых везут в лазареты, убитых опускают в могилы, танки волокут в переплавку, затем подписывают мирный договор, и на истерзанные поля наконец-то снова выходит сеятель.
