В России о Юле ровным счетом никто не заботился, а тут проявили кое-какую заботу. Обучили азам нового языка, дали немного денег. Но от азов Юля далеко не ушла, а денег давали мало, едва хватало, чтоб снимать комнату в квартире с двумя соседями. Такое она и там могла найти, где уж тут искать себя.

Вместо этого пришлось искать работу.

С неполным библиотечным образованием и без языка для Юли находилось лишь два вида работы: уборка и ухаживать за стариками. Второе казалось предпочтительнее, и Юлю послали обслуживать старого художника, сломавшего себе шейку бедра. Художник был родом из

Германии – Юля сказала, что учила в школе немецкий, хотя от него не оставалось даже азов.

Юля радовалась, что идет работать в интеллигентный дом, но действительность превзошла все ее ожидания. Юля вошла в квартиру и ахнула: со всех стен и простенков в коридоре и даже с внутренней стороны двери на нее светили великолепные, яркие и радостные картины. Мало того что художник, еще и очень хороший, и Юля совсем повеселела.

И работать у художника оказалось нетрудно и приятно. Он уже ходил с ходунком, за собой делал все сам, и требования его были невелики: подмести в кухне и в коридоре, вынести мусор, заложить белье в стиралку, купить продукты по заготовленному им списку. И сварить суп, всегда один и тот же, – это было немного сложнее, готовить Юля толком не умела, но художник безропотно съедал, что получалось. Зато мыть пол и вытирать пыль в комнатах, где едва можно было пройти от стеллажей и полок, тесно заставленных полотнами в рамах и без рам, он категорически запретил – и мне же легче, радовалась Юля. И только одно его требование сильно огорчило Юлю: он просил разговаривать с ним как можно меньше, исключительно по делу. Так что немецкий оказался не нужен, да и иврит не очень – хватало того, что у Юли было. А ей как раз очень хотелось поговорить. Старик казался незлым, лицо у него во время работы было радостное и интересное, а ей было скучно и одиноко.

С течением времени они привыкли друг к другу. Юля научилась сносно варить суп, а художник начал изредка, не отрываясь от работы, отвечать на ее осторожные подступы к разговору. Во всяком случае, на вопрос, как он себя чувствует, он теперь отвечал всегда, и всегда одинаково: “Спасибо, лучше”.

Но Юля видела, что на самом деле не лучше, а хуже. Перелом его, видимо, почти зажил, он ходил теперь с палкой, но со дня на день становился все темнее лицом, реже улыбался во время работы, меньше ел, и однажды Юля застала его поздним утром не у мольберта, а на диване.

Он тут же встал и взялся за кисть, но такого раньше никогда не бывало, и Юля несколько обеспокоилась.

– Может, позвонить кому-нибудь? – предложила она.

– Зачем? – спросил художник, мельком глянув на Юлю.

– Ну… пусть навестят… ты, я вижу…

– И кому?

– Я знаю… родным, друзьям…

Художник промолчал.

– Так позвоним?

Художник положил мазок, отошел от мольберта, опять подошел, и все молча.

Юлю вдруг осенило. В конторе по найму переводчик ей сказал, что посылают к человеку, уцелевшему в катастрофе, но она думала, автомобильная катастрофа, там он и травму получил. И только сейчас сообразила, что это совсем другая Катастрофа.

– Или у тебя нет никого?

– Почему же никого, – неохотно усмехнулся художник. – Вот ты у меня есть.

– Нет, серьезно. Никаких родных?

– Не знаю, – пробормотал художник. – Не помню. Может, и есть.

– Ты не помнишь, и они тебя забыли?

– Если есть – вспомнят.

– Когда?

– Потом, – твердо сказал художник, и Юля поняла, что разговор закончен.

Но думать об этом не перестала. Думала о том, что и раньше ее несколько удивляло – за все это время в квартиру никто не приходил, только в начале пару раз медсестра, заниматься лечебной физкультурой, да еще парень из электрокомпании, снимать показания счетчика. А телефон вообще звонил только однажды, социальная работница осведомлялась. Раз-другой звонили в дверь, но художник открывать не велел, говорил – я никого не жду.

Все это Юля сообразила, обошла набитую картинами квартиру и прислонилась к косяку двери в мастерскую художника. Он молча работал, улыбаясь и не обращая на нее внимания. И она молчала, боясь нарваться. Но говорить было нужно, она набрала воздуху и открыла рот.

– Да? – сказал художник, по-прежнему не глядя на нее.

– Эта квартира твоя собственная?

Художник мазнул кистью и сказал:

– Моя собственная.

– А когда помрешь, кому отойдет? Если нет никого?

– Не все ли мне равно, кому.

– Все равно?

– Абсолютно все равно.

– Но… все-таки…

– Государству, вероятно.

– Го-су-дар-ству?!

– Или кому угодно. Да хоть тебе.

– Мне?

– Да кому угодно.

– Нет, ты серьезно?

Художник недовольно оглянулся от мольберта:

– Слушай, я же просил. Ты мне мешаешь.

– Еще только минуточку! – взмолилась Юля. – Скажи только, серьезно?

– Мне все равно, что будет, когда меня не будет.

Юля тут же решила записать на бумаге, что художник завещает ей свою квартиру, и дать ему подписать. Он подпишет! Раз ему все равно.

И ничего плохого в этом нет, а то останется просто бесхозное имущество, отойдет государству, глупость какая. И конечно, пусть живет, сколько сможет, но не может же очень долго, он уже явно нехорош. Надо бы врача к нему позвать.

Вот повезло так повезло, радовалась Юля. Вот где я найду себя. Будет свое место, там я буду находиться – там и себя найду, ха-ха! Но сразу сделать, что нужно, не собралась, как-то все недосуг было.

Накопилось много срочных бумажных дел, и Юля, ввиду намечающегося упорядочения ее жизни, решила упорядочить и их.

Это заняло все свободное время в среду и в четверг, но обычной скуки и досады не вызывало, у сердца все время шевелился и перебирал лапками теплый зайчик радости и надежды. И в среду, и в четверг Юля побывала у своего художника и каждый раз спрашивала:

– Так ты не передумал?

– В каком смысле?

– Насчет квартиры.

– Я об этом не думал, – отвечал художник. – Оставь меня в покое.

– И тебе все равно, кому?

– Я уже сказал.

В пятницу и в субботу, нерабочие дни, Юля писала бумагу и даже посоветовалась, как писать, с соседом по своей коммуналке, бывшим адвокатом. И он, прочитав черновик, даже пококетничал с ней немного, чего раньше не бывало. Сосед был немолодой, пенсионер совсем, но очень еще ничего, Юля его немного побаивалась, а он вон какой оказался, веселый. Подпись, он сказал, надо бы заверить у нотариуса, и в воскресенье Юля побежала к своему художнику, обдумывая, как уговорить его пойти к нотариусу.

Уговорю, уверяла она себя, он добрый, поймет. На такси свезу. А в крайнем случае не пожалею последних денег и приведу нотариуса к нему. И сразу вызвать врача, вспомнила Юля для очистки совести, ему лечиться надо.

Но врача вызывать не пришлось.

Юля хотела отпереть своим ключом, но дверь не отпиралась. Это было странно, художник никогда не оставлял ключа в двери. Забывчивый стал… Пришлось позвонить. Дверь открыла молодая миловидная девушка и приветливо пригласила Юлю:

– Вы, наверно, его помощница? Заходите, заходите, пожалуйста, не смотрите на беспорядок…

Еще с порога Юля увидела, что картин на стенах в коридоре нет, а пол в квартире заставлен большими картонными коробками.

– Простите, у меня руки грязные, такая пылища… – извинилась девушка.

– Он не велит пыль вытирать, – растерянно оправдалась Юля.

– Дядя, видимо, был своеобразный человек, – согласилась девушка.

Был…

Художник погиб в четверг, вскоре после ухода Юли. Куда-то вышел из дому, а на обратном пути, у самого почти подъезда, возле булочной-кондитерской, его застиг взрыв, один из множества, какие тогда происходили в нашей стране. И в пятницу его похоронили, здесь покойников не задерживают.

Хотя телевизора у Юли не было, она слышала от соседей об очередном теракте и как раз в центре, но за своего старика не беспокоилась – он ведь практически никогда не выходил из дому.