Так они, мужчина и женщина, стояли в темноте, но, скорее всего, опустились медленно на колени и потом легли. А может, и стоя произошло совокупление, не могло не произойти, – совокупление при свидетеле, ибо мальчик слышал шум их крови, дыхание обоих спаривающихся субъектов; при нем зачиналась новая жизнь, и он, возможно, был не единственным свидетелем ее зарождения при более чем скудном освещении подвала, да кто остановится, кто присмотрится, кто запомнит: люди в Ленинграде мерли на глазах прохожих, и при таких-то священнодейственных актах поражаться или удивляться половому контакту на людях? Наверное, только при вселенских бедах люди начинают понимать: совокупление – тяжкий труд человека, бремя, возложенное на него скотскими навыками Природы и сдобренное словечками, как бы впрок заготовленными…

Попади мне, рецензенту, эта рукопись в не столь далекие годы, я всю шпионскую муру порекомендовал бы изъять и все силы автора бросить на подвал, где кому-то граммы жалкой пищи отпускались, а у кого-то их вырывали изо рта, и уж конечно, акт зачатия сделал бы главным, под него подогнал бы всю историю блокады, тут и жизнь при смерти, и жизнь после смерти. Только мысль могла представить такое зачинание новой жизни, эту композицию тел, потому что разогреваемый и массируемый Ленечка Наймушин не мог быть изображен никакими техническими или подручными средствами. Он был внутри искусственно созданного подобия гнезда. Его высиживали или вылеживали мужчина и женщина, и там же, в подвале, среди предсмертного котеночьего писка детишек, они, мужчина и женщина, безмолвно поклялись: спасти того, кто начинает оживать, а ту слизь, что после их судорог вцепится в плоть, вскормить, выпростать из чрева и отдать людям, солнцу, небу, рукам своим.

Сон сломил меня. Надо мной громыхала, как над Леней, канонада спаренных сердец, меня раздавливал в окопе танк, и я находил спасение в складках теплой местности… Я спал нервно, вздрагивая и вскакивая. Утром сунул папку с рукописью за пазуху, никому ее не доверяя, и смотался в столовую, потом покружился около моста

Лейтенанта Шмидта; меня тянуло к кассирше музея. Что-то хотел узнать у нее – то, наверное, часто ли блокадники приносят свои воспоминания сюда, в музей, то есть не подброшена ли мне рукопись злонамеренно?

До позднего вечера изучалась рукопись. Пляски на могильных плитах и уединение совокупляющихся пар в семейных склепах – не варварство, а эпизоды новейшей истории. “Небесные команды” (из узников концлагерей) таскали на носилках трупы к печам крематория, распевая песенки, и раскачивали носилки с женщинами так, чтоб их груди болтались. Во времена Французской революции тюремные камеры превращались в будуары публичного дома, и соитие в ленинградском подвале с ребенком меж сочлененных тел кажется ныне занятием безобидным, забавным, даже если оно происходило в скопище умирающих детей, но два тела, мужское и женское, рассуждали иначе. Восставший из смерти Леня Наймушин был отдан на попечение медицинской бабе, фамилию которой и адрес фронтовик указал. В тот же вечер в квартиру ее перенесли кое-что из еды, в изобилии хранящейся у Петра и

Николая. И тогда же фотоаппарат, полученный от Ивана, запечатлел

Леню Наймушина анфас, в профиль и так, чтоб родинка была видна. Пора было возвращаться к своим, то есть к немцам, что оказалось делом сложным, ибо тот самый Гришка, который “сгорел” и который служил в окружном госпитале, лишил Наймушина справки о ранении, а та была частью операции, изобретенной немцами, о ней я прочитал в горькой повести одного контрразведчика, капитана НКВД в прошлом. Весь 1942 год вел он в Ивановской области радиоигры с немцами, склонив к ним плененного радиста, пообещав ему смягчение приговора, если не полное освобождение, а наш трибунал расстрелял изменника Родины, поскольку московские товарищи решили себе присвоить эту радиоигру. Побегав по судам, капитан честно рассказал в повести, как немцы работали.

Получалось так: завербованный красноармеец (или командир) перебрасывался через линию фронта, отрабатывал там некоторое время свое задание, после чего ему в глубоком тылу люди, подобные Гришке, давали госпитальную справку о ранении; с ней агент возвращался в родную часть, где его знали и помнили, минуя тем самым разные проверочные (фильтрационные) пункты, и так – несколько раз. Без

Гришкиной справки не было смысла возвращаться в тот полк Красной армии, где Наймушин числился и откуда он мог бы ночью преспокойно переползти через линию фронта.

Как Наймушин покинул блокированный город, с помощью каких сил – этот эпизод скомкан у автора воспоминаний, поскольку он приступает к главному событию в своей жизни – к любви, к драме, первые акты которой зазвучали уже давно, и сценической площадкой была русская земля к востоку от озер, Чудского и Псковского. Семьдесят страниц машинописного текста отведены были любви этой, отчаянной и безнадежной, которая грянула в сентябре 1941 года, и удар чувственной молнии поразил Наймушина в стенах городской управы, где нередкими гостями были немцы, названные поименно: Ульрих, Гейнц,

Карл. Псков и Гдов, чтоб уж быть точным, – вот где служили эти немцы, а в Пскове – штаб группы армий “Север”, здесь кроме обычного армейского тыла, озабоченного снабжением фронта, уйма контор и заведений, в названиях которых – “культура”, “пропаганда”, “новые предприниматели”. А где коммерция, там и газеты, среди них и

“Дновская областная газета”. Оккупированный город и оккупированный край, нигде, никогда и никем еще не описанные, местное население, кормящееся скудным рыбным привозом на берегу реки Великой близ

Ольгинского моста, спесивые эстонцы, за кусок хлеба или мяса скупающие то немногое, что накоплено русскими, богослужения в

Троицком соборе – и девушка Надя, бывшая школьница, переводчицей пошедшая в управу и на биржу труда, – семнадцать лет, хороша собою, раз Ульрих и Гейнц с цветочками заваливались в управу да сочиняли русской фее небылицы о Карле, который плохой, очень плохой человек!

В нее-то и влюбился автор воспоминаний, ничего о себе решивший не рассказывать. У немцев или при немцах – с августа 1941 года, человек без прошлого, но по кое-каким умолчаниям можно предположить: воевал, ранен в июле, ни о лагере для военнопленных, ни о госпитале ундервуд не повествует, Наймушин, видимо, сам притопал к немцам, служил в их штабе, потому что друга своего, какого-то Димку Д., обозвал дурным поэтом, и Димка заслужил такую аттестацию сочиненными им стишками:

Девушки и дамочки!

Не ройте ваши ямочки.

Приедут наши танки,

Зароют ваши ямки.

Так вот оно что! Стишочек-то известный, немцы на Лужском оборонительном рубеже разбрасывали листовки с ним над тысячами женщин, рывших противотанковые траншеи; четверостишие это – в воспоминаниях блокадниц, теперь-то выясняется, кто автор безымянных пропагандистских виршей. Димка Д., Дмитрий то есть, и уже в том, что

Дмитрий превращается в Димку, чувствуется возраст обоих – и автора, и виршеплета. Они – молоды, они хотят жить, и Димка сочиняет в каком-то отделе немецкого штаба разлагающие русских воззвания.

То, что автор сдался в плен ради любви к девушке Наде, – сомнительно, он в управе появился до того, как туда пришла Надя, единственная кормилица в семье из трех человек и одна из тех немногих псковитянок, что говорили по-немецки. Вот тут-то и проявил себя автор, сочинил ей справку о бескомсомольском прошлом. Знать, немалую должность занимал он уже в штабе, раз осмелился на вранье:

Надя-то пионерам галстуки повязывала, состоя комсоргом. Но ничего уже поделать с собою автор не мог: он – влюбился, и странно то, что любовь поразила его в очень не подходящее для возвышенных чувств время. Уже до войны служил, кадровым командиром Красной армии, и женщин вокруг – полно, на любой из них мог истощиться, пережить угар и первой любви, почти всегда трагической, и второй, спокойной, как воды Енисея или Волги, и третьей, ленинградской, невской, с западными ветрами и наводнениями. Но ни того, ни другого, ни третьего. Втрескался. Беззаветно и безответно. До того взъярен был мужскими страстями, что однажды (там, в штабе), войдя в комнату и в ней застав надевавшую сапожок Надежду, упал на колени, губами прильнул к полоске тела между подолом и краем голенища, обслюнявил ножку в шелковом чулке, и в припадке страсти дыхание его прервалось, потом участилось, мольбы о пощаде перешли в слезливую просьбу