– Ну? – проговорил официант с улыбкой, понимая, что существо доживает последние секунды своей жизни. – Что скажешь напоследок?

– Ах ты, падлюка, – прошептало существо. – Ах ты, падлюка...

И рухнуло на разогретую за день крышу. Продолжая шептать проклятия, охранник ворочался, и с каждым его движением из нескольких ран в груди выдавливалась кровь, черная в желтом лунном свете.

Официант уже не обращал на него внимания. Сунув пистолет за пояс, он снова взял передатчик.

– Алло! Меня слышно?

– Слышим тебя! – пропищало из коробочки. – Хорошо слышим!

– Я на крыше.

– Как дела?

– Все в порядке. Повторяю – все в порядке.

– Действуем по плану?

– Все по плану, все по плану, – несколько раз повторил официант, опасливо оглядываясь по сторонам – не несется ли на него еще один охранник.

– Можно приземляться?

– Можно. Оставляю на крыше фонарик... Луч указывает на вход... Повторяю – луч фонарика указывает на вход.

– Понял. Приближаемся.

– Спускайтесь по лестнице, дверь открыта... Она ведет в коридор... Там сразу все увидите... Я буду в толпе.

– Раздайся море, говно плывет! – прозвучали в эфире странные слова, но официант, похоже, знал, что они означают и кто их может произнести. Чуть слышный шорох за спиной заставил его вздрогнуть. Не оборачиваясь, он мгновенно отпрыгнул в сторону и успел как раз вовремя – на то место, где он только что стоял, откуда-то сверху, с вентиляционной надстройки свалился еще один охранник. Все с той же замедленностью официант вынул пистолет и опять сделал несколько бесшумных выстрелов – на этот раз в голову существа, превратив ее в бесформенное месиво.

Положив включенный фонарик так, чтобы его узкий луч указывал на стальную дверь, он отошел в сторону и оглянулся. Не заметить фонарик было невозможно. Подойдя к самому ограждению, официант всмотрелся в ночное небо. И увидел то, что искал, – несколько движущихся среди звезд огоньков вертолета. Замерев на секунду, официант услышал даже далекий гул мотора, который становился все громче, внятнее. Значит, вертолет был примерно в трех километрах, значит, через несколько минут будет здесь. А через пять-семь минут начнутся события, и встретить их он должен среди гостей, в толпе, с подносом в руках.

Сбежав по железной лестнице, официант, не открывая двери в коридор, прислушался. Все было спокойно, рядом никого. Тогда он решительно открыл дверь, вышел, но оставил ее приоткрытой, чтобы свет из коридора служил направляющим лучом для его друзей, которые появятся здесь через несколько минут. Проскользнув между гостями, стараясь не потерять ни секунды, он протиснулся к стойке, взял уже приготовленный поднос, уставленный бокалами с шампанским, взвесил его на руке, успел даже подмигнуть красавице, стоявшей за стойкой, – она тоже была из победительниц конкурса, и на божественной головке ее сверкала бриллиантами небольшая золотая корона. Иногда Цернциц мог расщедриться и на такие награды.

Надо сказать, что все победительницы были не просто хороши собой, они отличались неизменно легким, веселым нравом, это было не менее важно для победы, чем длина ног или форма груди. И красавицы, победившие в этой борьбе, обязаны были постоянно улыбаться, радоваться жизни и радовать других. Впрочем, жизнь, которая открывалась перед ними после победы, позволяла без больших усилий держать улыбку. А кто не мог улыбаться по любому поводу и даже без всякого повода, те уходили, их не держали, они были предназначены для другой жизни, полной трудов и забот. Что делать, есть люди, которые именно в бесконечной жизненной суете находят и смысл, и даже радость своего существования.

Анжелика (запомните это имя) была из тех, кто мог улыбаться всегда и везде, причем делала это с потрясающей искренностью. Первой красавицей она была не только здесь, в Доме. По совершенству линий юного тела, обольстительности и жизнерадостности Анжелика обошла всех красавиц мира и привезла золотую корону из далекой Южно-Африканской Республики. Конечно, корона была не из чистого золота, конечно, бриллианты были фальшивыми, но Цернциц не терпел в Доме ничего поддельного. И когда Анжелика вернулась с победой, он взял ее корону, вызвал лучших ювелиров из Лондона и Амстердама, из Багдада и Мандрыковки (а Мандрыковка последнее время славилась своими ювелирами) и велел им изготовить копию, но из материалов самых натуральных. И еще велел ювелирам не скупиться в расходовании этих материалов. Он позволил изменить форму короны, сделать ее более торжественной и величественной, но чтобы не потеряла она легкости, не стала бы тяжелой и громоздкой, чтобы не клонилась под ней божественная головка, и чтобы нравилась она Анжелике, и чтобы первая красавица всех стран и народов носила ее с радостью и улыбалась бы при этом непритворно и весело.

Вот такая корона была на Анжелике. Бриллианты, вправленные в золото, сверкали острыми слепящими бликами, создавая радужный ореол не только вокруг головки Анжелики, но и вокруг лысеющего черепа самого Цернцица.

– Как поживаешь, Анжелика? – спросил официант без интереса, скорее озабоченно.

Красавица сразу почувствовала разлад между словами официанта и его мыслями, но ответила, как и принято было в Доме, с сияющим взором:

– Все лучше, Саша, все лучше! А ты как поживаешь?

– Тоже ничего.

– Это прекрасно!

– Что же тебя так радует? – Официант нервно осмотрел зал, словно прикидывая, куда ему направиться, где уже кончилось шампанское, где его ждут не дождутся.

– Ну, как что радует... Ты вот подошел, словечко обронил... Тем и счастлива! – Анжелика исправно отвечала на каждый заданный вопрос независимо от того, нравится он ей или нет. Но проскальзывала, проскальзывала в ее словах ирония, выдавая и острый ум, и не понятый еще никем характер.

– Словечками я готов осыпать тебя с утра до вечера, – вымученно произнес официант.

– Тогда уж лучше с вечера до утра! – лучезарно улыбнулась красавица Анжелика.

– Договорились, – официант кивнул, думая о своем, и отошел, подхватив поднос с шампанским.

Конечно, Анжелика почувствовала возникшую несуразность, неестественность. Слова прозвучали не совсем обычные, они требовали продолжения. И вот так оборвать разговор и отойти... В этом было что-то оскорбительное. Официант не нравился Анжелике, был он мелковат и телом, и чертами лица, и жесты его были какие-то суетливые, во всем его поведении постоянно сквозило стремление что-то скрыть о себе, боязнь, что его не так поймут или же поймут слишком хорошо.

Ощутив, что сделал что-то не так, Саша оглянулся и, хотя взгляд его оставался опасливым, изловчился послать Анжелике воздушный поцелуй, с трудом удержал равновесие и, перекошенный подносом с полными бокалами, двинулся дальше напряженной вздрагивающей походкой, как человек, который несет неподъемную тяжесть, но делает вид, что для него это сущие пустяки.

Проводив его взглядом, Анжелика занялась барменскими обязанностями, возложенными на нее в этот вечер, тут же забыв неприятного Сашу. Она свое дело сделала – произнесла игривые слова, улыбнулась, как могла, и пусть катится ко всем чертям собачьим! Козел вонючий!

И в этот момент некоторые гости ощутили – что-то изменилось. Вряд ли кто смог бы объяснить, в чем дело, ничего явного, видимого не произошло. Может быть, потянуло сквозняком, свежим воздухом с ночного неба, может быть, прозвучали какие-то шумы, которые сознание не уловило, чей-то вскрик или приглушенный стенами выстрел... И вот уже кто-то замолк на полуслове, отошел в сторону, кому-то захотелось выглянуть в окно и убедиться, что Луна на месте и город внизу тоже никуда не делся. Как бы там ни было, безоглядная легкость, рисковая шаловливость, игривая вседозволенность отошли в сторону, уступая место чему-то более жесткому.

Но ощутили этот холодящий сквознячок далеко не все, оживленный гул на этаже продолжался – звучали пьяные выкрики, визжали пожилые женщины, почувствовав себя юными и соблазнительными, люди тянулись друг к другу с бокалами и объятиями, обливая друг друга вином и слюнями.