– Да...

– Кого?

– Подбери из новеньких... В этом деле мне нравится некоторая неумелость, – Цернциц смущенно улыбнулся. – На последнем финале мелькала какая-то светленькая...

– Будет, – кивнул Стыць.

– Хотя... – протянул Цернциц в некотором раздумье.

– Слушаю!

– Даже не знаю. – Он подпер ладонью щеку и посмотрел в пространство неба, словно ожидая оттуда совета.

– Я бы так не смог, – сдавленно вырвалось у Стыця, и он тут же прижал мясистую ладонь ко рту, будто брякнул нечто несуразное.

– Как бы ты не смог? – Цернциц услышал его слова.

– В последний момент, в самый-самый... Я бы сам к ней под стол полез.

– А, – снисходительно улыбнулся Цернциц. – Понимаю... В этом тоже что-то есть... Но как посмотреть... Здесь требуется самообладание, выдержка... Умение оценить... Но главное в другом...

– Понимаю, – Стыць проглотил комок в горле. – Это не каждому по зубам.

– По язычку, – поправил Цернциц. – Она уже здесь?

– Вчера вы сказали, что пусть останется та же... И я ее предупредил.

– Ну что ж... Пусть. А после обеда сменишь...

– Сделаю.

– И еще, – Цернциц встал из-за стола, подошел к окну, окинул взглядом мир, постоял, скрестив руки на груди, как это любил делать, глядя на поле сражения, все тот же мордатый, низкорослый полководец. – И еще, – Цернциц вернулся, сел, механически заглянув под стол, – сегодня намечается гулька... Банкет, как выражаются ученые люди.

– Все готово! – Стыць уже хотел было уважительно добавить «Иван Иванович», но спохватился – не имел он права обращаться к Цернцицу по имени-отчеству, вообще как-то обращаться к нему. Только выслушивать, только исполнять, только беспрекословно. Это нисколько его не задевало, он искренне полагал, что так и должно быть, так и положено общаться с большим человеком. Если бы он произнес: «Все готово, Иван Иванович», это было бы все равно, что собака, которой сказали «фас», ответила бы: «Хорошо, Иван Иванович».

– Народу будет много, публика серьезная... Весь цвет города...

– Все готово! – повторил Стыць, перебив Цернцица и не заметив этого.

– Подожди, – Цернциц поморщился. – Не торопись... Все произойдет не в ресторане, а здесь... На нашем этаже.

– Но... – Стыць был растерян.

– Здесь, – повторил Цернциц. – Ресторан... Это пошло. Пьянка, напьются, расползутся, обблюются...

– Но цвет города...

– Об этом самом цвете я и говорю. Постарайся, чтобы все хотя бы оставались на ногах. Столы накрыть в большом фойе... Стульев не надо. Пусть ходят, пьют, едят, общаются... Смотри только, чтобы ничего ценного не сперли.

– Цвет города?

– Да! – первый раз повысил голос Цернциц. – Я говорю именно о них, об этих голодранцах вонючих! Заведи их сюда, во всяком случае, не препятствуй, пусть полюбуются сверху на свой задрипанный город...

– Да они обалдеют!

– В этом и цель. Никто из них не был на такой высоте... Ладно, обмоем мою обновку... Купил универмаг... Не представляю, на фига он мне... Но купил.

– Сколько гостей ожидается?

– Где-то около тысячи... Как всегда, ханыги просочатся, любители выпить и пожрать...

– Ни единого! – заверил Стыць с непонятной яростью.

– Хорошо бы, – усмехнулся Цернциц. – Сможем мы принять тысячу человек?

– Примем.

– И проводим?

– И выпроводим. – Маленькая поправка, которую сделал Стыць, видимо, понравилась Цернцицу. Две лишние буквочки поставили гостей на подобающее им место. – С почетом и уважением.

– Подойди сюда, – Цернциц поманил Стыця пальцем, и тот, замешкавшись, бросился к столу, не зная, с какой стороны подойти к банкиру. – Смотри... Вот пригласительный билет.

– У моих ребят уже есть образец.

– Помолчи, я не спрашиваю, что есть у твоих ребят и чего у них нет!

– Виноват!

– Вот пригласительный билет. Есть сведения, что в типографии их отпечатали чуть ли не вдвое больше, чем заказано. Значит, будут рваться лишние. А их быть не должно.

– Понял!

– Смотри сюда... Видишь, в этом углу вдавленная полоска, канавка? Я ногтем провел... Видишь?

– Очень хорошо вижу.

– Так вот, пропускать только тех, у кого на пригласительном билете будет прочерк ногтем. Усек?

– Все как есть.

– Пусть хоть в бриллиантах приходят, но если полоски нет – от ворот поворот. Всем, кого желаю видеть, я сам разослал приглашения. Городские власти, банкиры, директора... Ну и, конечно, теневой бизнес.

– Мафия? – улыбнулся Стыць.

– Нет, – жестко сказал Цернциц. – Теневой бизнес. С мафией я не вожусь. И забудь это слово.

– И это... Девушки?

– Пусть приходят победительницы всех наших конкурсов. Не участницы, – Цернциц поднял указательный палец, – а именно победительницы.

– Но их тоже наберется добрая сотня...

– Тем лучше.

– Форма одежды парадная?

– Я бы им предложил вообще прийти без одежды, но, боюсь, не все поймут. И еще, – Цернциц помолчал. – Подумай об укромных уголках... Поменьше света, побольше мягкой мебели... Если у кого-нибудь с кем-нибудь завяжется... Не препятствуй. Это придаст некоторую пикантность нашему сборищу, а?

– Да город взвоет от зависти!

– Пусть воет! Кстати, о твоих ребятах... Укромные уголки не для них. Предупреди, это строго. Твои сегодня должны быть бесполыми. Как евнухи, понял?

– Так точно!

– Боюсь, одних победительниц будет маловато, а? – Цернциц вопросительно посмотрел на Стыця. – Добавь по своему усмотрению... Всех, кто здесь побывал, – Цернциц кивнул под стол, – пусть приходят... Надо как-то поощрить девочек.

– Но это тоже полсотни.

– Пусть, – повторил Цернциц. – Так... В ресторан команда спущена, напитки завезены, закуски в наличии... Когда собирается высший свет... Гости наверняка пожелают сунуть за пазуху или в сумочку бутылку шампанского, хрустальный фужер, пепельницу, ложки, вилки, рюмки, стопки... Некоторые котлетами пакеты набивают... Не препятствуй.

– Да они же все разнесут! – гневно воскликнул Стыць, бережливой натуре которого было невыносимо даже думать о том, как гости будут растаскивать добро. И кто – банкиры, миллионеры, владельцы вилл на Кипре и в Испании...

– Пусть, – смиренно повторил Цернциц. – Дольше будут помнить этот вечер, его хозяина... И потом, знаешь... Каждая унесенная вещица порождает в душе воришки чувство вины.

– Вина будет, когда за руку схватишь! – стоял на своем Стыць. – Когда при людях из кармана вынешь и на стол бросишь! Когда под зад коленом! Когда по морде мухобойкой!

– Ничего, – Цернцицу, видимо, понравились слова Стыця и его злоба против мелких воришек, поэтому голос его оставался таким же негромким и смиренным. – Авось... И потом... Это ведь все куплено на их деньги, если уж называть вещи своими именами, хе!

– На чьи бы деньги ни куплено, а у вещи хозяин есть! – Стыць твердо стоял на своем.

– Все. Иди. Гости начнут съезжаться в три. После трех в Дом впускать только гостей. И не забудь про главное. – Цернциц настойчиво постучал пальцем по дубовой поверхности стола, как раз по тому месту, под которым находилось оборудованное местечко для победительниц конкурса красоты.

Оставшись один, Цернциц еще некоторое время размышлял о предстоящем вечере, потом отправился по отделам, дав Стыцю возможность выполнить его главное поручение. Когда же он, вернувшись в кабинет, чтобы провести совещание руководящего состава банка, заглянул под стол, то с екнувшим сердцем убедился, что задание выполнено и стол приведен в рабочее состояние. В полумраке подстолья Цернциц увидел встревоженно блеснувшие глаза красавицы. Побледнев от предстоящего, Цернциц опустился в кресло и остро глянул на собравшихся.

Его надежные соратники сидели в первом ряду с блокнотами, чтобы тут же записать все указания, чтобы ничего не упустить, чтобы тут же броситься выполнять. Прошло совсем немного времени, минут десять-пятнадцать, и оцепеневшие от напряжения подчиненные с облегчением почувствовали, что могут наконец перевести дух – все заметили, что глаза у Цернцица начали стекленеть, их явно повело к переносице, взгляды левого и правого глаза пересеклись, как прожектора в ночном небе. Тело Цернцица напряглось, и в гробовой тишине послышался сдавленный стон, просочившийся сквозь сжатые зубы. Все деликатно опустили головы и принялись что-то старательно записывать в свои роскошные блокноты. И при этом почти незаметно коснулись друг друга локотками, как бы обменялись впечатлениями – дескать, понимаем, дескать, сами живые люди. А подняли головы, когда Цернциц уже вытирал лоб белоснежным платочком.