Звяканье стало еще громче, а вскоре на дороге показался и всадник. Первым желанием Женевьевы было вернуться в дом и запереть за собой дверь. Местность буквально кишела дезертирами-наемниками, британскими солдатами, солдатами Континентальной армии, для которых жизнь человека стоила дешевле, чем сытная еда.

Всадник вдруг поднял руку и снял шляпу. Женевьева ухватилась за дверной косяк, боясь поверить своим глазам. Господи, она так часто в тайных мечтах видела это лицо, что теперь просто не верила в реальность происходящего.

Но вот всадник подъехал еще ближе, звяканье упряжи и оружия стало громче, и Женевьева поняла, что все это не сон.

– Рурк!

Исполненный счастья крик мало походил на ее голос.

С головокружительной быстротой девушка сбежала с крыльца и бросилась ему навстречу, как песню повторяя имя любимого.

Но в конце двора Женевьева так же внезапно остановилась, будучи не в силах двигаться дальше. Годы войны очень изменили Рурка. Одетый в потрепанные охотничьи штаны и рубашку, он выглядел более худощавым, чем она его помнила. К тому же, Рурк отпустил пышную грубую бороду, еще более рыжую, чем торчавшие из-под широкополой шляпы, какие носили в Кентукки, неровно подстриженные огненные волосы. Он был чужим, заросшим, неопрятным и таким же грубым, как сама война. Женевьева поняла, что даже немного боится его. Кроме того, и всадник, и конь были настолько увешаны всяческим оружием, что оно издавало при каждом шаге невообразимый грохот.

В это время Рурк соскочил с коня и улыбнулся такой доброй, такой до боли знакомой улыбкой, что сердце Женевьевы сразу оттаяло. Девушка сделала еще один неуверенный шаг, но потом долго скрываемые тоска и желание толкнули ее вперед, прямо в раскрытые объятия любимого.

Рурк стоял, раскачивая Женевьеву из стороны в сторону, спрятав лицо в ее волосы и глубоко вдыхая их аромат. А она смеялась и плакала от радости в его сильных руках, с благоговением слушая, как Рурк взволнованно произносит ее имя.

Наконец он опустил Женевьеву на землю:

– Я не смогу рассказать, как я скучал все эти четыре года, Дженни.

– Правда, Рурк Эдер?

– Это нельзя выразить словами.

На сердце у девушки стало так тепло, что она задержала дыхание и посмотрела в сторону, чтобы Рурк не заметил слез у нее на глазах.

– Ты уже был на своей ферме?

Он покачал головой:

– Я еду с севера. Сейчас отправлюсь туда.

Женевьева вместе с Рурком подошла к его коню и наблюдала, как он садится в седло. На душе у нее было неспокойно. Ей столько нужно было сказать Рурку, но она никак не могла собраться с мыслями.

– Хэнс вырос в прекрасного мальчика, – наконец произнесла Женевьева.

– Боюсь, он даже не узнает меня. Я упустил столько времени с парнем.

– Ты еще все наверстаешь, Рурк.

– Надеюсь.

В глубине души девушка тоже надеялась на это. Хэнсу сейчас, как никогда, был нужен отец. Он в самом деле превратился в прекрасного мальчика, со светло-русыми волосами и голубыми глазами, доставшимися ему в наследство от Пруденс, а изобильная вирджинская земля подарила ему отменное здоровье. Но что-то в мальчике тревожило Женевьеву. В характере Хэнса наблюдался оттенок дикости, которая уже заметно переходила границы детской шалости. Парнишка рос своевольным, требовательным, а порой даже жестоким. Но Женевьева ничего не сказала об этом. Пусть Рурк сам оценит характер мальчика.

Рурк помедлил, прежде чем повернуть коня.

– Дженни, – произнес он своим глубоким голосом; подобное обращение никогда не оставляло девушку равнодушной, она вопросительно посмотрела на него снизу вверх. – Я еще вернусь. Можно мне завтра прийти?

Женевьева улыбнулась:

– Никогда не спрашивай на это разрешения, Рурк. Ну конечно же, можно. Вернее, я настаиваю на этом, – она скользнула взглядом по длинному шраму, который начинался где-то под воротником и поднимался почти до самой челюсти. – Я хочу узнать, каким сделала тебя война, и считаешь ли ты, что выиграл свою войну.

– Ты, правда, мой папа?

Рурк отложил бритву, которой только что сбрил бороду, и потер рукой непривычно гладкое лицо Боже, как приятно снова оказаться дома, почувствовать себя чистым и отдохнувшим. Он улыбнулся и посадил мальчика на колени.

– Именно так, сын. Разве ты не помнишь меня? Хэнс торжественно покачал своей золотистой головой.

– Я был в Кентукки, – пояснил Рурк. – Воевал с индейцами.

Лицо мальчика просияло:

– Ты их много убил?

– Я убивал только тогда, когда это было необходимо.

– А какие они, папа? Они похожи на Мими и на жену мистера Квейда?

Рурк улыбнулся, услышав слово «папа» и постарался отогнать страшные образы, вызванные разговорами об индейцах.

– Индейцы совсем не такие, как мы. Они одеваются в шкуры и перья, украшают себя бусами, летом ходят почти голыми. Но, тем не менее, это тоже люди, Хэнс. Их дети играют в куклы и плачут, когда падают. Они так же горюют, как и мы, когда случается что-нибудь плохое.

Рурк на мгновение содрогнулся, вспомнив Черного Медведя, выкрикивающего его имя, как боевой клич.

– А зачем же ты дрался с ними? – спросил Хэнс, с любопытством рассматривая задумавшегося отца.

– Потому что они воевали на стороне англичан.

– Ты выиграл драку?

Рурк нахмурился, подумав о признании полковника Кларка в их последнюю встречу:

– Думаю, что выиграл, сын.

Хэнс принялся теребить ремни седельной сумки.

– Ты мне что-нибудь привез?

Рурк улыбнулся.

– Немного можно привезти из тех диких краев, – сунув в сумку руку, он достал из нее круглую чашку и объяснил: – Индейцы едят из таких.

При виде отделанной хрусталем чаши глаза мальчика восхищенно заблестели.

Затем Рурк показал ожерелье из медвежьих клыков, украшение из перьев и пригоршню полированных агатов.

– А это подарки Гринлифам.

Хэнс тут же поставил чашку и, схватив ожерелье, громко заявил:

– Мое! Я хочу все!

Рурк знал, что жадность обычна для детей такого возраста, но и понимал, что лучше не уступать ей.

– Извини, парень, – мягко сказал он. – По одному подарку каждому из вас. Завтра мы с тобой отправимся к Гринлифам, и ты поможешь мне раздать их.

Но Хэнс соскочил с отцовских колен, вцепился в сумку и кричал, топая ногой:

– Нет! Мое!

Рурк поднялся со стула:

– Пожалуйста, Хэнс.

– Гринлифы не сыновья тебе! Я – твой сын! Я могу делать с подарками все, что хочу! – продолжал вопить Хэнс, вне себя от ярости.

Неожиданно мальчик изо всех сил швырнул ожерелье в камин; тесьма порвалась, клыки рассыпались по полу.

– Оно было моим, – упрямо пробормотал Хэнс.

Рурк сжал губы, стараясь не высказывать ни гнева, ни удивления этой выходкой сына. Он нагнулся и начал собирать ожерелье.

– Раз ты рассыпал ожерелье Филиппа, – спокойно объяснил Рурк, – придется подарить ему твою чашу.

– Нет! – снова закричал Хэнс, бросаясь на отца с красным от ярости лицом. – Я ненавижу тебя! Зачем ты вернулся!

Мальчик потянулся за чашей, но Рурк отстранил его.

– Я отдам ее Филиппу, Хэнс, и если замечу, что ты попытаешься отобрать подарки, то сделаю то, что должен был сделать несколько минут назад: хорошенько тебя отшлепать. А теперь, почему бы тебе не собрать клыки? Мы постараемся снова нанизать их.

– Нет, – упрямо проговорил Хэнс и с угрюмым видом отвернулся.

Когда мальчик выходил из комнаты, Рурк снова услышал:

– Мое! – но на сей раз совершенно проигнорировал это.

Да, Хэнсу необходимо время, чтобы привыкнуть к тому, что в доме появился отец. Но Рурк вовсе не собирался потакать прихотям сына. Он уже понял, что мальчик нуждается в гораздо большем, чем просто воспитание.

Бочки с табаком неуклюже перекатывались по дороге к реке, поднимая за собой красно-коричневую пыль. Их гнали к пристани сыновья Джошуа Гринлифа. Деревенские жители с удивлением поглядывали на бочки, качая головами и восхищаясь их количеством. А Женевьева буквально светилась от гордости – это был их лучший урожай.