Всадник двинулся по тракту, он решил по-прежнему следовать за армией. Наверняка скоро настигнет ее. Что случится потом, мужчина не задумывался.

По сравнению с горами равнина выглядела более живой. Там — холодные серые камни, здесь — волнами колышутся под ветром травы. Пестрые цветы, зелень. Но живности не видать, будто даже зверье и птицы покинули край с приходом армии мертвых. У развилки всадник натянул поводья и заставил рыжего коня остановиться. Широкая полоса, вытоптанная тысячами ног, уходила направо, а дорога, ведущая влево, осталась почти нетронутой. Похоже, туда ушел небольшой отряд. Под тонкими следами, которые оставили костлявые ступни мертвых солдат, угадывались свежие колеи. Возможно, кое-кто из людей, обитавших у стены в предгорье, сбежал? И их преследуют мертвецы? Всадник решил отправиться за ними, налево. Быть может, эти люди, уже сталкивавшиеся с неупокоенными воинами, знают о нашествии больше?

Странник погладил серебряную трубу. Он не испытывал ни малейшего желания трубить, но ощущал музыкальный инструмент частью себя… такой же неотъемлемой и привычной, как рука или нога. Ему ни за что не удастся расстаться с трубой.

Рыжий конь, подчиняясь наезднику, зашагал от развилки влево. Дорога петляла среди невысоких холмов, округа была все так же тиха и безжизненна. Всадник не встретил никаких признаков того, что край обитаем, за исключением брошенной повозки. Небольшой фургон, крытый линялой материей, был запряжен парой. Одна лошадь пала, должно быть, ее погоняли, не давая отдыха, пока она не свалилась — как шла, в упряжи. Осела в пыль, завалилась набок и не смогла подняться. Беглецы даже не задержались, чтобы выпрячь вторую лошадь — упряжь обрубили и спешно покинули повозку.

Всадник не стал мешкать у брошенного фургона — он увидел, что совсем неподалеку, за холмами, поднимается дым — густой, черный.

За холмами была деревня, десятка два домишек, сгрудившихся вокруг постоялого двора и церкви. Должно быть, здесь обычно ночевали караванщики после перехода по ущелью.

Мертвые тела стали попадаться сразу за околицей. Убивали всех без разбору — мужчин, женщин, детей. Белыми мягкими бугорками улицу усеивали дохлые куры, ветерок, налетая из холмов, тихонько шевелил пух. Не было слышно ни мычания, ни блеянья. В стороне от дороги догорала небольшая постройка. Вероятно, пожар возник случайно — кто-нибудь уронил огонь, застигнутый врасплох нападением на поселок. Или что-то в этом роде. Если бы мертвые солдаты собирались сжечь деревню, все бы давно пылало.

На площади у постоялого двора расхаживали скелеты. Немного, меньше десятка. Страха наездник не испытывал, мертвые воины вызывали скорее любопытство — тем более что у коновязи спокойно стоял вороной жеребец. Крупный, той же породы, что и рыжий скакун пришельца. У седла были приторочены весы. Солнце играло на начищенных медных чашках.

Когда всадник въехал на площадь, скелеты не обратили на него внимания, продолжали ковылять, прихрамывая — заходили в дома, в хозяйственные постройки, возвращались… Возможно, в перемещении были ритм и упорядоченность, но уловить их всадник не мог.

Путник сообразил: здесь остались поврежденные скелеты, те, кто не смог преследовать беглецов, бросивших фургон в холмах. Остальные мертвецы ушли. Всадник остановил рыжего у коновязи и спешился. Солдаты армии мертвых по-прежнему не интересовались вновь прибывшим, равно как и конями, вороным и рыжим. Выждал несколько минут. Убедившись, что опасности нет, вошел в здание.

Внутри оказался мужчина — первый живой человек, которого повстречал путник. Высокий, крепкого сложения, полный, румяный, с аккуратно подстриженными черными усами. Мужчина ел. Перед ним выстроились миски — полные снеди и уже опустевшие. Похоже, толстяк собрал все, что нашлось на столах. Рядом с ним на скамье сидел, согнувшись, покойник — этого убили мертвые не больше часа назад. Видимо, при необходимости скелеты могли передвигаться достаточно быстро — бедняга не успел даже встать из-за стола, когда в трапезную ворвалась смерть.

Едока не смущали ни мертвые тела, ни мухи, в огромном количестве слетевшиеся в трапезную. Он жевал, хватал один кусок за другим, еще не проглотив, уже тянулся за следующим… Одет он был просто, но добротно — во все новое. Шею обвивал шнурок, удерживающий серебряную трубу.

Когда пришелец появился в дверях, обжора поднял голову. Потом встал навстречу гостю. Каждый разглядывали серебряную трубу на груди другого. То, что происходило в сознании обоих, нельзя назвать «воспоминанием». Они не вспоминали — они осознавали друг друга и собственное родство. В трапезную вошел скелет. Ребра с левой стороны были переломаны, кости бедра треснули, а в глазнице покачивалась рукоять ножа. Расхлябанной походкой, припадая на поврежденную ногу, мертвый воин побрел между столов. Мужчин он будто не замечал. Обойдя помещение, мертвый удалился.

— Они пришли сюда вслед за беглецами? — спросил вновь прибывший. Просто, чтобы с чего-то начать.

— Ага. — Усатый опустился на скамью, издавшую треск под немалым весом. Покойник, навалившийся на стол рядом с ним, покачнулся, но удержался в сидячем положении. — Эти, с фургонами, появились около часа назад, вскоре после меня. Кричали, что всем надо бежать, что надвигается армия мертвых… Ну кто ж им поверил?

— Никто, конечно.

— Конечно. Не будь эти, которые пришли по дороге, идиотами, оставили бы свой скарб и скрылись в холмах. Мертвые не стали бы их искать… А так — привели смерть сюда. Все из-за жалкого барахла, которое не пожелали бросить.

— А нас мертвые солдаты не трогают, — это прозвучало скорее утвердительно.

Толстяк пожал плечами.

— Мы и они — как бы вместе. Пророчество сбылось. И серебряные трубы, и войско мертвых. Все, как написано в книге.

— В книге?

— Ну да. Священник кричал об этом, когда появились мертвые, потом убежал в церковь. Должно быть, его там убили. Больше не кричит.

— А что он кричал?

— Ну, что серебряные трубы возвестили конец света… — усатый погладил свою трубу, запихивая другой рукой в рот кусок хлеба, — и что вот…

Прожевал и закончил:

— …Вот, мертвые восстали на живых, и теперь всем конец. Ну, в общем, он был прав, этот священник… во многом…

В трапезную вошли два скелета: давешний, с ножом в глазнице, и другой, менее поврежденный. Механически вращая черепами вправо и влево, странные существа побрели по залу. Усатый невозмутимо жевал, а когда один из мертвых воинов оказался рядом, проворно повернулся на скамье и ткнул сапогом кости таза — словно по ягодицам пинка дал. Скелет рывком развернулся, занося меч. Пустые глазницы уставились на обжору, а тот замер и морщил лицо, сдерживая смех. Он забавлялся. Скелет опустил оружие и заковылял дальше, будто ничего не случилось. Вновь прибывший не видел в происходящем ничего смешного. Когда мертвый воин поравнялся с ним, он схватил табурет и обрушил на высохший гладкий череп. С треском разлетелись кости, мертвый воин с сухим шорохом осыпался на пол. Другой бросился, дробно топоча мослами по полу, на противника. Человек перехватил сухое тонкое запястье, рванул вверх. Другой рукой ухватил за ребра, поднял над головой и отшвырнул. Скелет ударился о стену и развалился.

Не глядя на толстяка, странник вышел из трапезной. Около полудюжины скелетов, торопливо переставляя костлявые конечности, спешили к нему. Наездник шагнул к коновязи, вытащил меч и занес клинок над левым плечом. Солнце на миг выглянуло из-за серой пелены облаков, на длинном лезвии заиграл свет…

Мужчина опустил клинок и носком сапога отпихнул череп. Понаблюдал, как полая кость перекатывается в пыли, и направился через площадь к церкви. Мертвые вовсе не были плохими бойцами, однако их тактика оказалась чересчур прямолинейной, к тому же длинный меч давал определенные преимущества.

Внутри было тихо и прохладно. Священника убили у самого алтаря, он сполз на пол, цепляясь окровавленными руками за подставку, на которой лежала огромная книга. Должно быть, до последнего мига читал. Пришелец опустил меч, приблизился и склонился над страницами. Читать он умел, хотя не помнил, чтобы когда-либо учился этому искусству. Странник принялся разбирать текст, написанный от руки затейливым почерком — ту страницу, на которой книга была распахнута. Этот отрывок читал перед смертью священник — единственный, кто поверил беженцам. Возможно, здесь таился некий смысл.