Да нет, почему отвращение? Довольно и горечи… Что такое отвращение? Его легко устранить, легко простить, избавиться от него, только забыть нельзя. Закрыть на него глаза, даже притвориться – это тоже занятие… Но горечь! Горечь! Когда она проникает в душу, то навсегда остается там. Тут ничего не поделаешь. Горечь – это выжженное тавро, горячее клеймо. Оно остается навечно, становится неотъемлемым качеством, приметой человека. Как цвет глаз. Хотя цвет глаз не окрашивает мира… Но горечь… горечь создает горестные картины. Горечь – отражение окружающей действительности в твоих глазах, перевернутое и уменьшенное.

Мое отображение мира во мне – в этом туманном мглистом воздухе, в запахе прилива…

Здесь мгла и запах моря стали мешаться со сном – тяжелым, болезненным сном. Воспоминания и раздумья сменились кошмарами. Работу мысли подменило наваждение, реальность – болезненное волнение. Такова действительность. Моя сладкая жизнь внезапно оборвалась… В самый разгар моих взбрыкиваний и зигзагов я угодил под колеса… Пока я на краю ямы любовался игрой в мяч, бурдюк проткнули гвоздем и дуг вытек. А вязанка сухой колючки на спине занялась огнем, озорники убежали, доброжелатели толкали меня вниз, в воду, в абамбар… Вниз, по осклизлым ступенькам, под треск костей… Они, эти доброжелатели, и не понимали, как все это бесчеловечно, что эти удары, этот огонь – их вина… Ах, опять этот вентилятор под потолком застыл неподвижно, а мгла навалилась на речную поверхность, и мне душно. Белые лопасти снова начинают вращаться, исчезают, и вот уже не видно ничего, кроме белесого диска… Это соитие калеки с наемным жеребцом, который этим местом гвозди мог забивать… Мужчина? Но разве это мужество? Мужество нельзя купить. А его покупали.

Если хочешь знать, Газзи не понимала, что такое целомудрие, она ведь была немая дурочка, какое же тут целомудрие? Целомудрие может быть только добровольным, око не зависит от предпосылок и обстоятельств. Целомудрие – результат. Его надо прочувствовать, понять.

Насильственная свадьба, спаривание под куполом, на улице, на глиняном возвышении у лавки лудильщика – несостоятельность ее была в полной непригодности для этого дела несчастной калеки. И сколько бы ни бил по медным котлам подмастерье, порока не искоренить. Хотя этот парень, Казем, в момент своего гнева проявил мужество истинного человека.

Но почему ты забыл Казема, о Боже! Того самого Казема, который одним ударом ноги раскидал по лавке всю медную посуду, в своей наивности побежал за полицейским и за все это получил тумаки? Проклятье тебе до седьмого колена, безумный усач, антихрист! Правильно говорила Шамси: «Эх, если бы мой брат умер, потом воскрес и начал бы новую, лучшую жизнь – без горя, без тюрьмы, жизнь чистую, как проточная вода». И еще Шамси говорила: «Вот бы мой брат умер и снова вернулся к жизни без арестов, отсидок, волнений, без тревог, без тюрьмы и насилия, без унизительных просьб, без страха и угнетения. Начать жизнь разумную, светлую, во всяком случае – лучше этой». Ах, Шамси, Шамси, моя мечтательница о вечности.

Шамси ты моя, Шамси, какая же ты хорошая женщина. Ты всю жизнь отдала своим детям, стремясь вырастить их достойными. Всю свою жизнь отдала ты им. Бедная моя Шамси.

Однажды беспутный муж Шамси в кафе «Фирдоус» вдруг вскочил на стол и стал поливать всех водкой. Потом попытался раздеться догола. Нушин решил помешать ему, стал уговаривать:

– Нехорошо так, опомнитесь! Поберегите свое доброе имя.

Ну прямо стихами Лахути заговорил! С такой же уклончивостью и бесполезными объяснениями. Шамси – это всегда неисполнимые мечты. Какова задача Шамси? Она не Христос-спаситель, но и не антихрист. Хотя вокруг нее немало антихристов. К тому же у каждого антихриста есть целое стадо ослов… Мир полон таких ослов. И все же Шамси существует. Шамси – олицетворение оптимизма.

А полчища ослов антихриста – это друзья мужа Этрат, сестры Шамси. Бестолковые болтуны с застывшими мозгами, у которых ничего нет за душой, да кучка кривляющихся скороспелых недорослей и недотеп, занимающихся самообманом. Вот с кем приходится сталкиваться. Что же будет, что будет с нашей страной при нарастающем распаде элементарных частиц?

В этом черном болоте пришел черед гнилушек. Цветы плесени, лишайников, мха, лишенные корней, ядовитые, уже погибли, их снесли, они задохнулись в собственных зловонных испарениях. Теперь вокруг только тина, черная липкая трясина. Трясина, которая, однако, не выглядит таковой.

О, если бы можно было опять сказать: «Он помешался, надо начинать все сначала, сызнова!»

Но нет, можно только подойти к окну, посмотреть на старую тихую реку. Хотя в такую ночь и реки не видать. Даже плеска воды не слышно. Река замерла под тяжким грузом своих испарений.

Целый океан испарений. Океан вонючей мерзости и нечистот. Но что под ним, ниже, еще ниже?

Там осадок – самая горькая горечь.

Река не умрет. Пока в горах есть снег, река будет течь, она не станет держать в себе горький зловонный осадок. Она отдаст его всеочищающим просторам моря. Ведь море – мать снега.

Этой ночью я не вижу реки из окна. Окно бесполезно. Зачем оно, если за ним ничего не видно? Я хочу видеть реку светлой.

Мне нужны зрячие глаза!

Вот когда на реке посветлеет, я вспомню об окне.

Зрение выделяет предмет из мрака. Но и мрак надо уметь видеть, надо иметь глаза. Чтобы видеть, мало дневного света, нужны еще глаза.

У меня есть глаза. И я вижу, что день проходит, что определенный мне судьбою предел ничтожно мал. Через щелку унизительной покорности вижу, как долог путь, и душа моя кипит. А мне все твердят: перемены происходят медленно, постепенно, неторопливо. Воля ваша, но моя-то жизнь не будет протекать медленно. Я хочу, чтобы все это происходило сейчас, в мое время, я имею на это право – ведь жизнь не вечна. Знаешь, как она бежит?…

Первые десять лет мне казалось, что жизни нет конца. А стукнуло двадцать – и словно от тех десяти меня отделяют сто лет. Второй десяток представился мне в каком-то новом измерении. Он словно рождал новое время, будто начиналась новая эпоха. После второго десятка время побежало удивительно быстро, один год стал лепиться к другому, и они словно смешались в кучу. Я живу во времени, хоть и обитаю в географической среде…

Здесь мерой нашей жизни служат влажность и ветер, жара и сырость, пыль и туман. Сейчас туман и прилив. Когда туманная мгла отступит и Шат снова потечет в море, какая только пакость не вылезет из приливной грязи. Говорят, надо иметь терпение, ждать, что, дескать, исторические условия и все такое прочее… Иными словами, календарь следует подбирать под цвет квартиры, а не по годам, которые, как часы, идут и отстукивают время. Зловоние не оправдаешь игрой в законы.

Если бы в реку не сбрасывали нефтяные отходы и прочие отбросы, то во время приливов были бы только приливы, а во время тумана – только туманы. Но вот сейчас я стою на берегу реки и вижу, как городские нечистоты за-грязняют ее по человеческой злой воле. Я не могу примириться с этим как с неизбежностью. Хорошо ли, плохо ли время, в которое мы живем, но место выбрано скверное. И еще хуже, что этого не заслужил человек. Мы влачим жалкое существование, мы неприкаянные – это и делает нас такими забитыми. Но забитость отнюдь не свидетельствует о справедливости. Но чтобы победить, и справедливости мало. Для этого требуется еще и кругозор, и самообладание, ясный ум. Необходимо бытие. А неприкаянность означает небытие. Пока в твоей лавке есть товар, надо вести торговлю, а не рассуждать о ценах и расходах. Таковы правила игры. Я не хочу быть товаром.

Послушай, дружище, оставь ты эти рассуждения о морали. Нашел время для красноречивых излияний…

Хорошо бы поговорить обо всем этом с кем-нибудь, обменяться мыслями. Но в комнате лишь я да зеркало, я беседую сам с собой. И говорю я о таких вещах, которые ныне считаются устаревшими. Как я сказал, всему виной география.

Ты не выспался.