[А. Есаков. «Русская Старина», № 2, 1885 г., стр. 474]
В конце 1840 и в начале 1841 года Тенгинский пехотный полк стоял в крепости Анапе,[494] местности отдаленной и скучной. Офицеры полка по вечерам собирались по очереди у полкового и баталионных командиров, доктора и некоторых местных властей, толковали о злобе дня и событиях времени, играли в карты, закусывали, а в иные дни даже и плясали. На одном из таких вечеров, где царила смертельная скука переливания из пустого в порожнее, речь зашла о каком-то ученом кардинале, который мог решать в уме самые сложные математические задачи.
— Что вы скажете на это, Лермонтов? — обратился к нему один из почтенных баталионеров, старик с Георгием, пользовавшийся всеобщей любовью за свою простоту и доброту, — говорят, что вы тоже хороший математик.
— Ничего тут удивительного нет, — отвечал с саркастическою улыбкою поэт, — я тоже могу представить вам, если хотите, весьма замечательный опыт математических вычислений.
— Сделайте одолжение.
— Задумайте какую угодно цифру, и я с помощью простых арифметических действий, которые вы будете проверять вместе со мною, определю эту цифру.
— Ну что же, попробуем, — рассмеялся старик, очевидно, сомневавшийся: — но как велика должна быть задуманная цифра?
— А это безразлично. Но в первый раз, для скорости вычисления, ограничьтесь числом из двух цифр.
— Хорошо, я задумал, — сказал баталионер, подмигнув стоявшим вокруг офицерам, и для подтверждения впоследствии, на случай неточности исчисления, сообщил задуманную цифру сидевшей рядом с ним даме.
— Благоволите прибавить к ней, — начал Лермонтов, — еще 25, и считайте мысленно или посредством записи.
Старик попросил карандаш и стал записывать на бумажке.
— Теперь не угодно ли прибавить еще 125.
Старик прибавил.
— Засим вычтите 37.
Старик вычел.
— Еще вычтите ту сумму, которую вы определили в уме.
Старик вычел.
— Теперь остаток умножьте на 5.
Старик умножил.
— Засим полученную сумму разделите на 2.
Старик разделил.
— Теперь посмотрим, что у вас должно получиться… кажется, если не ошибаюсь, цифра 282 1/2?…
Баталионер даже привскочил, так поразила его точность вычисления.
— Да, совершенно верно: 282 1/2… я задумал цифру 50. И он снова проверил: 50 + 25 + 125 — 37–50 х 5: 2, действительно остается 282 1/2… — Фу, чорт побери!.. Да вы уж не колдун ли?
— Колдун — не колдун, а математике учился, — улыбнулся Лермонтов.
— Но позвольте… — старик видимо сомневался, не подсмотрел ли математик его цифры, когда он производил вычисления. — Нельзя ли повторить?
— Извольте.
Старик записал задуманную цифру, никому не показав, положил под подсвечник и стал считать в уме даваемые поэтом цифры. И на этот раз цифра остатка была угадана. Все заинтересовались. Старик только развел руками. Хозяйка дома попросила повторить еще раз опыт, и еще раз опыт удался.
По крепости пошел говор. Где бы поэт ни показался, к нему стали обращаться с просьбами угадать задуманную цифру. Несколько раз он исполнял эти просьбы, но, наконец, ему надоело, и он через несколько дней тоже на одном из вечеров открыл секрет, состоявший в том, чтобы заставить задумавшего известное число, какое бы оно ни было, вычесть из суммы, увеличенной прибавлением нескольких цифр, и затем считать только даваемые цифры, например:
х + 100 + 206 + 310–500 — х: 2 х 3 = 174.
Теперь это знает каждый школьник, а в то время и в образованном обществе считалось чуть ли не черной магией.
[Е. И. фон Майдель в передаче П. К. Мартьянова. «Дела и люди века», т. I, стр. 152–154]
Ко времени второго пребывания поэта в этой стране войны и величественной природы относятся лучшие и самые зрелые его произведения. Поразительным скачком он вдруг самого себя превосходит и его дивные стихи, его великие и глубокие мысли 1840 года как будто не принадлежат молодому человеку, пробовавшему свои силы в предшествовавшем году; тут уже находишь более правды и добросовестности в отношении к самому себе; он с собою более знакомился и себя лучше понимает; маленькое тщеславие исчезает, и если он сожалеет о свете, то только в смысле воспоминаний об оставленных там привязанностях.
[Перевод из французского письма Е. П. Ростопчиной к А. Дюма. «Le Caucase. Nouvelles impressions de voyage par Alex. Dumas», II, Leipzig. 1859, p.p. 25—259]
На Кавказе, в 1841 году,[495] находился я в Ставрополе, в штабе командующего войсками в то время генерала Граббе, где я, в должности старшего адъютанта, заведывал первым, т. е. строевым отделением штаба. Однажды входит ко мне в канцелярию штаба офицер в полной форме и рекомендуется поручиком Тенгинского пехотного полка Лермонтовым. В то время мне уже были известны его поэтические произведения, возбуждавшие такой восторг, и поэтому я с особенным волнением стал смотреть на него и, попросив его садиться, спросил, не учился ли он в Московском университете? Получив утвердительный ответ, я сказал ему мою фамилию, и он припомнил наше университетское с ним знакомство. После этого он объяснил мне свою надобность, приведшую его в канцелярию штаба: ему хотелось знать, что сделано по запросу об нем военного министра. Я как-то и не помнил этой бумаги, велел писарю отыскать ее, и когда писарь принес мне бумагу, то я прочитал ее Лермонтову. В бумаге этой к командующему войсками военный министр писал, что государь император, вследствие ходатайства бабки поручика Тенгинского полка Лермонтова (такой-то,[496] не помню фамилии) об отпуске его в С.-Петербург для свидания с нею, приказал узнать о службе, поведении и образе жизни означенного офицера. — «Что же вы будете отвечать на это?» — спросил меня Лермонтов. По обыкновению в штабе, по некоторым бумагам, не требующим какой-либо особенной отписки, писаря сами составляли черновые отпуски, и вот в эту-то категорию попал как-то случайно и запрос министра о Лермонтове, и писарь начернил и ответ на него. — «А вот вам и ответ», — сказал я засмеявшись, и начал читать Лермонтову черновой отпуск, составленный писарем, в котором было сказано, что такой-то поручик Лермонтов служит исправно, ведет жизнь трезвую и добропорядочную и ни в каких злокачественных поступках не замечен… Лермонтов расхохотался над такой его аттестацией и просил меня нисколько не изменять ее выражений и этими же самыми словами отвечать министру, чего, разумеется, нельзя было так оставить.
После этого тотчас же был послан министру самый лестный об нем отзыв, вследствие которого и был разрешен ему двадцативосьмидневный отпуск в Петербург. Это было в начале 1841 рокового для Лермонтова года, зимою.
[Костенецкий. «Русский Архив», 1887 г., т. I, кн. 1, стр. 112–113]
