Связалась с Мухиным и польская разведка. В итоге она получила кое-какую изготовленную в ОГПУ информацию, а Мухин — возможность свободного передвижения по Польше и право поездок из Варшавы в Париж в любое время. Денежный гонорар — само собой разумеется. Держался он при этом настолько уверенно, даже надменно, что польские офицеры, обычно не очень-то церемонившиеся с белогвардейскими шпионами, заискивали перед ним.

— У Андрея Павловича стальные нервы, если они у него вообще есть, — говорил впоследствии Артузову Зекунов.

Через то же «окно» на границе Федоров, Зекунов и Фомичев переправились в СССР.

Теперь уже наступил черед чекистов проявить гостеприимство. Сотрудники ОГПУ в Москве, Минске и других городах, в частности Ян Крикман, сделали все, чтобы у Фомичева сложилось впечатление о существующей в стране мощной, хорошо законспирированной контрреволюционной организации. Устроили ему и встречу с руководителями ЛД. На ней присутствовал и сам Артузов, под псевдонимом конечно.

Фомичев из кожи лез, убеждая «центр» организации в желательности объединения. Это и требовалось Артузову: чтобы идею высказали первыми савинковцы, а не «Либеральные демократы». В мягкой форме, но твердо по существу он дал понять эмиссару «великого террориста», что в объединении с несуществующим фактически на территории СССР «Союзом» его организация не нуждается. Она вообще пошла на контакт лишь из-за огромного личного уважения к Савинкову. О том, что было дальше, один из сотрудников Артузова, присутствовавший на «совещании», писал: «Встреча несколько охладила оптимистические настроения Фомичева. Он увидел, что «организация» идет на контакт неохотно. Представитель «организации» откровенно заявил Фомичеву, что он не видит в савинковской организации реальной силы, а слияние двух неравных сил едва ли целесообразно. Тогда Фомичев логическим ходом событий принужден был заявить: «Давайте встретимся с Борисом Викторовичем Савинковым, а там видно будет». Эта установка создала для нас чрезвычайно выгодное положение, ибо приглашение о поездке в Париж выдвигали не мы, а противная сторона».

Фомичев вернулся в Варшаву, затем выехал в Париж и обстоятельно доложил о результатах поездки самому Савинкову. В итоге ЛД получила приглашение выслать своего представителя в Париж.

Теперь уже не только Менжинский и Артузов, но и лично Дзержинский инструктировал Федорова. Такую встречу — с одним из руководителей всей контрреволюции в его собственном логове — чекисты готовили впервые. Удержаться от волнения было трудно даже «железному Феликсу». Оперативная идея оставалась прежней, поправки вносились с учетом лишь одного, зато чрезвычайно важного обстоятельства: Федорову предстоял разговор с исключительно умным, обладающим к тому же волчьей интуицией, беспощадным врагом.

— Вы знаете, что такое лонжа? — спросил в последний момент Артузов Федорова.

— Слово знакомое, только не помню, из какого лексикона, — ответил Андрей Павлович.

— Из циркового. Так называется веревка, которая прикрепляется к поясу атлета, выполняющего особо опасный номер под куполом, на высоте. Так вот, вам в Париже придется работать без лонжи.

…Дождливой июньской ночью 1923 года Мухин перешел границу. Немного отдохнув на вильненской квартире Фомичева, он сразу же выехал вместе с ним в Варшаву, к тамошнему представителю Савинкова, «идеологу» движения профессору Дмитрию Владимировичу Философову.

Еще после майской поездки в Варшаву вместе с тем же Фомичевым Зекунов информировал Артузова: «Философовым получено от Бориса Савинкова письмо, в котором тот писал, что в ближайшее время в связи с обострением международного положения можно надеяться на улучшение материального и финансового положения савинковской группы. На заседании областного комитета в Варшаве было признано необходимым командировать Фомичева и представителя московской организации в Париж для доклада и дальнейших переговоров с самим Савинковым о продолжении работы, для чего представитель организации ожидается в Вильно 3–5 июня 1923 года. С технической стороны поездка в Париж препятствий не встретит, так как шеф обещал устроить заграничные паспорта, а Философов немедленно получит визы, так что свидание с Савинковым может состояться числа 12 июня, о чем он будет предупрежден Философовым заранее».

Таким образом, расчет обстановки был составлен Артузовым абсолютно точно. Встреча Мухина и Савинкова в Париже состоялась, правда, позже, нежели планировалось первоначально, — 14 июля 1923 года.

К сожалению, обострение международного положения для СССР действительно имело место. 8 мая министр иностранных дел Великобритании Керзон предъявил Советскому правительству меморандум, ставший известным в истории международных отношений как «ультиматум Керзона». В надменной форме британский министр-консерватор потребовал от нашей страны целого ряда «уступок» империалистическим державам, угрожая в противном случае новой интервенцией против СССР. Советское правительство отвергло наглый ультиматум. По всей стране прокатилась волна митингов протеста. Рабочие и крестьяне начали собирать деньги на строительство эскадрильи боевых самолетов. Артузов долго смеялся, купив как-то на углу Лубянки коробок спичек, на этикетке которого был изображен самолет с огромным кулаком вместо пропеллера. Надпись гласила: «Наш ответ Керзону!» Так назвали эскадрилью.

10 мая, словно эхо на лондонский меморандум, раздались выстрелы в Лозанне: белогвардейский террорист Конради убил полномочного представителя РСФСР в Италии Вацлава Воровского.

Вот какие события омрачили политическое небо Европы в начале лета 1923 года.

Первая встреча Федорова с Савинковым состоялась на его квартире (улица Де Любек, 32), вторая — через день в одном из дорогих ресторанов. Были и другие встречи. На одной из них Федоров познакомился с «министром иностранных дел» при Савинкове Александром Аркадьевичем Дикгофом-Деренталем и его женой Любовью Ефимовной, которая вскоре стала секретарем и гражданской женой Савинкова. На другую встречу пришел еще молодой, лет тридцати пяти блондин, мощного телосложения, с красивым, но чрезвычайно жестоким лицом. Немалых усилий стоило Андрею Павловичу выдержать его взгляд. Это был полковник Сергей Эдуардович Павловский. Банды Павловского в 1921–1922 годах терроризировали приграничные районы Белоруссии. Павловский отличался безудержной храбростью, собачьей преданностью Савинкову и чудовищной жестокостью. Если и можно было о ком сказать, что у него руки по локоть в крови безвинных людей, так это о Серже Павловском.

Савинков подверг Федорова мягкому, вежливому, можно сказать, великосветскому, но тем не менее самому настоящему допросу с множеством «сюрпризов» — хорошо замаскированных ловушек, которые чередовались с последними французскими анекдотами и ядовитыми характеристиками деятелей белоэмигрантских кругов.

Не один раз поминал Андрей Павлович добрым словом Дзержинского, Менжинского и Артузова, предусмотревших важнейшие вопросы Савинкова. Федоров не только сумел войти в доверие к опасному собеседнику, но и получил от него ценнейшую информацию о ближайших планах, окружении, источниках и масштабах финансирования. Таковыми в первую очередь оказались французская и польская разведки.

И еще знакомство, неожиданное, важное и опасное. Франтовато одетый, лощеный мужчина неопределенного возраста с восточной наружностью. И его жена, миниатюрная, красивая женщина, не спускавшая с мужа восторженных глаз. Федоров узнал его мгновенно по словесному портрету, который был известен каждому чекисту: Сидней Джордж Рейли, заочно приговоренный еще в декабре 1918 года как враг трудящихся к расстрелу «при первом же обнаружении в пределах… территории России». Жену его, актрису, звали Пепита Бобадилья.

О главном требовании ЛД, вернее, условии, на котором организация согласилась бы на объединение с «Союзом», Савинков хорошо знал. Об этом постоянно писал ему из России Шешеня. Эти письма льстили самолюбию Савинкова, но он не был настолько наивен, чтобы опрометчиво броситься в объятия первой же организации, которая позовет его княжить на ее престоле. Как-никак, но за плечами его был и опыт «великого провокатора» Азефа. Все надо было хорошенько прощупать, разведать. Потому и приглашал на встречи то Дикгофа-Деренталя, то Павловского, то, наконец, Рейли, единственного человека, с чьим мнением он считался, как со своим собственным.