— Проклятье! Чего тогда тебе от меня надо? Иди и умирай, как хочется тебе, а мне предоставь умирать на свой лад. — И я попробовал оттолкнуть его.

— Э, нет, сэр. Все не так просто. Я — все, что осталось для защиты этого форта. Я и кучка изможденных сипаев. И мы будем защищать его, мистер Флэшмен. До последнего вздоха. Ясно?

— Ну и защищай! — заорал я. — Ты же такой храбрый! Ты же чертов солдат! Хорошо, я не солдат! Я боюсь, будь ты проклят, и не могу сражаться. И мне все равно, захватят ли афганцы этот форт, Джелалабад, и даже всю Индию! — При этих словах по щекам моим заструились слезы. — А теперь отправляйся к черту и оставь меня!

Он опустился на колено, глядя на меня, и отбросил со лба прядь волос.

— Я знаю, — произнес Хадсон. — Я подозревал это с той самой минуты, когда мы оставили Кабул, и убедился окончательно в том погребе, видя твое поведение там. Но вдвойне убедился я, когда ты хотел прикончить эту бедную афганскую шлюху — мужчины так не поступают. Но я молчал. Ты же офицер и джентльмен, как это называют. Но теперь это не важно, не так ли, сэр? Мы уже не жильцы на этом свете, поэтому я могу говорить все, что думаю.

— Надеюсь, это доставляет тебе удовольствие, — отвечаю я. — Ты так перебьешь кучу афганцев.

— Может быть, сэр. Но мне нужна ваша помощь. И вы поможете мне, потому что я намерен удерживать этот форт как можно дольше, любой ценой.

— Ну ты и простофиля, — говорю я. — Какой прок ты получишь, если тебя в конце-концов все равно убьют?

— Прок в том, что я не позволю ниггерам установить пушки на этом холме. Им никогда не взять Джелалабад пока мы держимся — и каждый час дает генералу Сэйлу дополнительные шансы. Вот что я намерен делать, сэр.

Вы, разумеется, встречали таких людей. Мне, например, известны сотни подобных. Дайте им шанс выполнять то, что они называют своим долгом, обещайте им надежду стать мучениками — и они с боем проложат себе дорогу на крест и будут подгонять парня с молотком и гвоздями.

— Желаю успехов, — говорю я. — Я тебе мешать не буду.

— Нет, сэр, будете, если я вам позволю. Вы нужны мне — у нас здесь два десятка сипаев, которые, как ни крути, будут лучше сражаться, если найдется офицер, чтобы ими командовать. Они не знают, что вы такое — пока еще. — Он выпрямился. — Как бы то ни было, я не намерен это обсуждать. Вставайте немедленно. Или я вытащу вас отсюда и нарублю саблей на кусочки. — На его лицо страшно смотреть: серые глаза на почерневшей коже. Он выполнил бы свое обещание, без сомнения. — Ну, так вы идете, сэр?

Ясное дело, я поднялся. Физически я чувствовал себя неплохо — нездоровье мое проистекало исключительно из моральных факторов. Я вышел за ним во двор, где рядом с воротами лежало в ряд с дюжину тел сипаев, накрытых одеялами; живые расположились на парапетах. Они наблюдали, как мы с Хадсоном взобрались по расшатанной лестнице наверх, лица у них были осунувшиеся и апатичные, темная кожа рук и ног, выступающих и из-под красных рукавов мундиров и белых брюк, невольно бросалась в глаза.

Крыша башни представляла собой квадрат со стороной всего лишь десять футов и едва возвышалась над окружающими ее стенами. Стены эти тянулись на каких-нибудь двадцать ярдов — форт напоминал скорее игрушечный замок, чем укрепление. С башни открывался Джелалабад, примерно в миле от нас. Ничего, казалось, не изменилось, только афганские линии пододвинулись к нему, похоже, ближе. А вот к нам они пододвинулись без всякого сомнения, и Хадсон, не дожидаясь, пока афганцы изрешетят нас, заставил меня укрыться.

Мы видели их: неисчислимую толпу конных и пеших горцев, снующих на расстоянии мушкетного выстрела. Тут Хадсон указал на пару пушек, установленных на их правом фланге. Они здесь с восхода, сказал он, и выразил убеждение, что их приведут в действие, как только подвезут порох и ядра. Едва мы начали обсуждать, когда это может случиться — вернее, говорил Хадсон, а я молчал — как всадники издали дикий вопль и двинулись на форт. Хадсон заставил меня спуститься по лестнице, перейти двор и взобраться на парапет. Мне вручили мушкет, и вот я стою и гляжу через амбразуру на эту жуткую толпу, надвигающуюся на нас. Я заметил, что земля перед нами усеяна трупами; перед воротами они валялись кучей — как рыба, вытащенная из сети.

Вид, без сомнения, удручающий, но не настолько, как зрелище орды этих дьяволов, с визгом несущихся к форту. Думаю, их было человек сорок, с пехотинцами за спиной, все размахивали ножами и вопили. Хадсон скомандовал не открывать огонь, а сипаи вели себя так, будто им приходилось видеть такое и раньше — что, впрочем, так и было. Когда атакующие, не выказывающие, как мне показалось, особого рвения, оказались на дистанции ярдов в пятьдесят, Хадсон крикнул: «Огонь!», раздался залп, и четверо всадников вылетели из седел, что было совсем неплохо. Афганцы дрогнули, но продолжали скакать, а сипаи схватили запасные мушкеты и вытаращили глаза на Хадсона. Тот снова заорал «Пли!», и еще с полдюжины конных свалилось на землю, после чего они повернули назад.

— Уходят! — крикнул Хадсон. — Перезаряжай, живо! Бог мой, — продолжил он, — если бы у них хватило духу на одну хорошую атаку, они расшвыряли бы нас как ребенок кегли!

Это дошло и до меня. Там, снаружи, были сотни афганцев, а в форте едва насчитывалось два десятка людей: одним решительным штурмом они могли овладеть стенами, а ворвавшись внутрь, за пять минут превратили бы нас в фарш. Но, как я понял, это был их обычный метод — не слишком настойчивые атаки, из которых лишь одна или две достигли стен. Посмею предположить, что на деле их, видимо, не очень интересовало это место: им больше хотелось оказаться вместе со своими приятелями, штурмующими Джелалабад — там можно было рассчитывать на добычу. Правильные парни.

Но так не могло продолжаться долго, я это видел. Хотя наши потери и не были слишком велики, с сипаями было почти кончено: провизии оставалось мало, а воды из большой бочки выдавали всего по маленькой кружке на каждого — Хадсон следил за бочкой как коршун.

За день произошло еще три, может, четыре атаки, и все столь же безуспешные, как и первая. Мы стреляли, и они откатывались назад. Голова моя снова пошла кругом. Я сполз на землю рядом с амбразурой, прячась под буркой в надежде укрыться от этой ужасной жары. Роями вились мухи, а сипай справа от меня безостановочно стонал. Ночью было не лучше: наступил холод, такой резкий, что я даже всхлипывал про себя от боли. Светила полная луна, заливая все вокруг серебристым светом, но даже после ее захода тьма, слава Богу, сгустилась не настолько, чтобы позволить афганцам подобраться к нам. Несколько раз за ночь поднимали тревогу, слышались крики, но этим все и ограничилось. Наступил рассвет, и нас начали обстреливать: мы укрылись за парапетом, и пули высекали каменную крошку из башни позади нас.

Я, должно быть, задремал, поскольку пришел в себя от ужасного треска и грома выстрела: в воздух поднялось целое облако пыли. Когда оно рассеялось, я увидел, что угол башни снесен начисто, а во дворе валяется груда обломков.

— Пушка, — закричал Хадсон. — Они используют пушку!

Так оно и было, кто бы сомневался. На равнине виднелось одно из орудий, направленное на форт. Вокруг него суетилась толпа афганцев. Им потребовалось пять минут на перезарядку, после чего земля вздрогнула, как после землетрясения, и в стене рядом с воротами появилась зияющая дыра. Сипаи принялись стенать, но Хадсон приструнил их. Последовал еще один ужасный удар, потом еще. Воздух был наполнен пылью и каменной крошкой. Секция парапета рядом со мной рухнула, унося с собой кричащего сипая. Я кинулся к лестнице, соскользнул вниз и скатился в обломки. Видимо, я обо что-то ударился головой, поскольку следующее, что я помню — это как я встаю, не имея представления, где оказался, и смотрю на разрушенную стену, за которой видна открытая равнина и бегущие по ней фигуры. Они были еще далеко, и мне потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать, что это афганцы. Ясное дело, они пошли на приступ. Тут до меня донесся мушкетный выстрел, и на разрушенной стене появился Хадсон, размахивающий шомполом и матерящийся во весь голос. Половина его лица была залита кровью. Увидев меня, сержант закричал: