Немного найдется в мировой литературе писателей, которые с таким бесстрашием, постоянством и страстностью, как Толстой, пытались «дойти до корня», постигнуть смысл жизни.

«…Мне трудно понять себя таким, каким я был год тому назад», — признавался великий художник, будучи тридцатипятилетним зрелым человеком. В этом признании отразилась поразительная способность Толстого к постоянному развитию и духовному росту.

В своей работе о Толстом Бунин со слов очевидца приводит разговор писателя с Софьей Андреевной, на упрек которой: «Ну, да, ты ведь постоянно так: нынче одно, завтра другое, все меняешь свои убеждения», — Толстой отвечал: «Всякий должен их менять, стремиться к лучшим».[70]

Неизменное стремление к постижению смысла жизни, сохраненное Толстым буквально до самой смерти, и было его «сокрытым двигателем». В отличие от писателей, искавших свое место в литературе, он искал себя в жизни. «Художественное произведение, — писал Толстой в Дневнике 23 марта 1894 года, — есть то, которое заражает людей, приводит их всех к одному настроению. Нет равного по силе воздействия и по подчинению всех людей к одному и тому же настроению, как дело жизни и, под конец, целая жизнь человеческая. Если бы столько людей понимали все значение и всю силу этого художественного произведения своей жизни!.. А то мы лелеем отражение жизни, а самой жизнью пренебрегаем».[71] Понимание жизни как творчества позволило Толстому до конца дней сохранить действенность художественного таланта.

Та же причина предопределила изначальный и глубокий жизнеутверждающий пафос произведений Толстого, убежденного, что пессимизм, то есть отрицание жизни, и творчество несовместимы, поскольку жизнь и есть первоначало искусства.

«Я полагаю, — писал Л. Толстой, — что задача пишущего человека одна: сообщить другим людям те свои мысли, верования, которые сделали мою жизнь радостною» (т. 64, с. 40).

Поэтому, когда Толстой терял смысл жизни, он оставлял перо, искал в жизни новые ценности, и только обретя их, возвращался к литературе и создавал новые шедевры: так было с «Войной и миром, так было и со «Смертью Ивана Ильича». Дважды, в конце 50-х и в конце 70-х — начале 80-х годов, писатель пережил кризис мировоззрения, и в обоих случаях изменению литературной позиции предшествовало изменение образа жизни.

Произведения, входящие в настоящий том (1857–1863), отличаются отсутствием видимого единства, тематическим и жанровым многообразием. Поразительно и то обстоятельство, что столь различные по материалу и идеям произведения, как «Альберт» и «Казаки», «Люцерн» и «Поликушка», «Семейное счастие» и «Декабристы», нередко писались почти одновременно.

Это было для Толстого время особенно интенсивных исканий, художественных открытий и неудач. И все пережитое и найденное Толстым в эти годы, воплотилось в «Войне и мире» — романе, гармонически примирившем сложные и противоречивые искания писателя.

Толстой многое преодолел в период «Альберта» и «Казаков» и пришел к миропониманию, которое в основных своих чертах сохранялось до конца 70-х годов.

В 1855 году Толстой из Севастополя приезжает в Петербург. Еще совсем недавно никому не известный юнкер, недоучившийся студент, теперь знаменитый автор «Детства» и севастопольских рассказов, он как равный входит в литературный мир. Тургенев, Григорович, Некрасов, Островский, Боткин, Анненков, Дружинин — вот с кем он постоянно встречается и дружески переписывается в это время.

Толстой в эти годы пытался замкнуться в мире профессиональных литературных интересов и, как признавался в письме к В. И. Боткину, пробовал «сказать себе, что я поэт и что мне есть другая деятельность, и махнуть на все рукой…» (т. 60, с. 232).

В полном согласии с желанием «вспорхнуть над жизнью» (там же) было и отношение писателя к ключевой проблеме современности — к социальным противоречиям, раскрытое им в письме Е. П. Ковалевскому от 1 октября 1856 года: «…я открыл, что возмущение — склонность обращать внимание преимущественно на то, что возмущает, есть большой порок и именно нашего века» (там же, с. 90).

В эпоху острейшей общественной борьбы, предшествовавшей реформе 1861 года, после неудачной попытки облегчить участь крестьян Ясной Поляны (см. т. 2 наст, изд., с. 397), в то время, когда возмущение, недовольство, разочарование были социальными чувствами, питавшими современную литературу, Толстой советовал: «…умышленно ищи всего хорошего, доброго, отворачивайся от дурного» (там же). В эту пору молодой Толстой был несвободен от предрассудков той среды, в которой он вырос. Он изживал их постепенно, порою совмещая самые, казалось бы, противоречивые настроения. И если случалось иногда, что молодой писатель шокировал своих литературных друзей из круга «Современника» вызывающе консервативными суждениями, то среди близких и родственников он чувствовал себя либералом. В Дневнике Толстого от 28 мая 1856 года находим интересное признание: «В Ясном грустно, приятно, но не сообразно как-то с моим духом. Впрочем, примеривая себя к прежним своим ясенским воспоминаниям, я чувствую, как много я переменился в либеральном смысле. Татьяна Александровна даже мне неприятна. Ей в 100 лет не вобьешь в голову несправедливость крепости» (т. 47, с. 77).

Но ожидаемого спокойствия и уверенности в окончательном обретении смысла жизни Толстой не находит. И через четыре года, целиком отданных литературе, он в письме к Фету с обычной для себя страстностью выражения новой точки зрения кается: «А повести писать все-таки не стану. Стыдно, когда подумаешь: люди плачут, умирают, женятся, а я буду повести писать, «как она его полюбила». Глупо, стыдно» (т. 60, с. 307).

Это был первый «разрыв отношений» с литературой, вызванный разочарованием и в жизненной и в писательской позиции.

К беспощадному «срыванью всех и всяческих масок»[72] Толстой шел трудно и долго, и первым его шагом на этом пути был отказ от понимания искусства как убежища художника от «тяжелой, нелепой и нечестной действительности» (т. 60, с. 232). Обращаясь к письмам Толстого, мы можем с большой точностью указать время, когда наметился перелом в его взглядах. 18–20? октября 1857 года в письме к А. А. Толстой он изложил «догматы» своей новой воры. «Вечная тревога, труд, борьба, лишения — это необходимые условия, из которых не должен сметь думать выйти хоть на секунду ни один человек. Только честная тревога, борьба и труд, основанные на любви, есть то, что называют счастьем. Да что счастие — глупое слово; не счастье, а хорошо; а бесчестная тревога, основанная на любви к себе — это, — несчастье. Вот вам в самой сжатой форме, — пишет Толстой, — перемена во взгляде на жизнь, происшедшая во мне в последнее время» (там же, с. 230–231) (подчеркнуто мной. — В. Л.).

Однако завершение того сложного внутреннего процесса, в результате которого великий писатель из человека, убежденного, что надо отворачиваться от всего дурного, превратился в «горячего протестанта, страстного обличителя, великого критика»,[73] произошло только в восьмидесятых — девятисотых годах, когда начался новый период в его творчестве, характеризующийся «резким усилением обличительных начал».[74]

«Острая ломка всех «старых устоев» деревенской России обострила его внимание, углубила его интерес к происходящему вокруг него, привела к перелому всего его миросозерцания»,[75] — писал В. И. Ленин, раскрывая связь внутреннего развития взглядов Толстого с историческим процессом. В свете этой мысли становится понятным, почему оба толстовских кризиса, разных по своей направленности, точно совпали с двумя революционными ситуациями в России.