– Насилие, тирания, гнет, произвол, бандитизм, несправедливость, дискриминация…
Его голос все больше слабел, слова становились все непонятнее, и вдруг он вскочил и заорал:
– Почтеннейший, дорогой мой, так не поступают, не полагается так! Где справедливость? Вы спросите у этого типа, у этой подозрительной личности, чем он живет, что делает?! Скажите ему: «Где твоя честь, твое достоинство? Кто тебя воспитал такого?» Да спросите его, спросите!
Я прямо онемел: при чем тут гнет и насилие и прочие высокие слова? И какое отношение все эти «смелые разоблачения» имеют ко мне? Я же только пел, да и то до двенадцати и в собственной квартире. А он против моего пения и смеха восстание поднял – начал горшками кидаться, три штуки швырнул, а потом запустил в меня несчастным попугаем.
– А как же донесение постового? – спросил офицер. – Или вы…
Сосед перебил его, тихо пробормотав:
– Нет, уважаемый, нет, дорогой мой, нет… – Он провел ладонью по лицу, прижал пальцы к виску. – Нет, я не имею никакого отношения к этому человеку. Этот господин – баловень судьбы. У него нет недостатков. Он о них и не ведает. Он поднимается на заре, делает гимнастику. С милем[1] упражняется. Эти-то звуки всегда и будят меня. Если даже однажды утром он не встанет в положенный час, я все равно проснусь по привычке. Я точно знаю – он с милем упражняется! – Его голос окреп. – Выходит на балкон, пружину растягивает, гири поднимает. Целый час старается. За дыханием следит: вдох – выдох. – Он повернулся ко мне и злорадно спросил: – У тебя что, стадион в квартире? – и снова обратился к офицеру: – Затем возвращается в комнату – пришло время водных процедур. Пустит вовсю воду в ванной – только стены дрожат. – И вдруг, ни к кому не обращаясь, посетовал: – Ну зачем человеку столько крутиться да вертеться, чтобы пот прошибал? – Потом снова повернулся к офицеру: – А уж как залезет в ванну, по целому часу вода плещет и хлюпает. А дальше что? Господин желает слегка позавтракать. Гудит соковыжималка, тянет запахом яичницы, какао, пшеничной каши, корицы, имбиря, копченой свинины. Да что тут говорить… Все теперь знают, от чего рак начинается. Когда господин изволит сесть за завтрак, мне уже пора уходить. Возвращаюсь под вечер – весь дом гудит. По радио новости передают – нет, ему надо пластинки крутить! А что за музыка! Не музыка, а одно название! Или европейскую заводит, сплошной рев и вой, или иранскую, песни Гамар. Эта Гамар уже померла давным-давно, а он все слушает, как она воркует. То Гамар поставит, то Делькяш. Ты мне скажи, Бога ради, разве у Делькяш голос?! Хоть бы раз послушал Вигяна, Джабали или Бану Шапури, Раджа Капура… Нет, всегда Гамар или Делькяш… или еще симфонии. Ей-Богу, симфонии всякие! Ты ведь иранец, на кой тебе эти симфонии? Ни к чему они. Ну а потом приходит его подружка.
Тут мне захотелось сменить тему, не хватало только выслушивать его рассуждения насчет Жале! Я сказал:
– Ну что вы, разве пение – это грех? По какой вере делать зарядку, принимать душ, завтракать считается…
Он опять взорвался:
– Вы бы только послушали, что они вытворяют, – срам! Стыда-то нет, как у скотины! Настоящее животное! Да не подумайте, что это спьяну, – господин не пьет, о своем здоровье печется.
Поскольку мы всегда запирали двери и даже опускали шторы – Жале говорила, что иначе в комнате как-то голо, – я сначала решил, что сосед выкладывает собственные домыслы. Потом, смотрю, дело дошло до перечисления моих привычек, значит, он наверняка прилипал ухом к стенке.
Тут я вмешался:
– Ваше благородие, напрасно я сказал, что не имею претензий. У меня есть жалоба. Этот господин оскорбляет меня.
– Оскорбляю? Это тебя-то? – Сосед дернулся в мою сторону.
Я видел, что офицер наслаждается неожиданным развлечением. Тут снова начались крики: – Скотина! Сущее животное! Не может подождать, пока женщина в постель ляжет, – сразу раздевает ее… Даже притворную скромность, стыдливость напускную, или как там еще эту хреновину называют, у женщины отнял. Каждый день заставляет ее снять все до нитки, а только потом – в постель.
– Да заткнись же! – крикнул я. Но он продолжал во весь голос:
– А недавно имя своей подружке поменял, теперь зовет ее «Чернокудрая голубка Наргес-ханум».
– Говорят тебе, замолчи!
– Скотина ты, животное мерзкое! Да вы как начнете – весь квартал слышит. А вот у господина нервы – он скрипа кровати не выдерживает, в среду на той неделе специально ходил в велосипедную лавку на углу за масленкой, кровать смазывал.
Я обратился к офицеру:
– Уймите его, что он городит?…
– Вот что, приятель, приди в себя, – сказал тот соседу, а я добавил:
– Слушай, ты мне сосед или шпик-любитель? Но поборник нравственности не умолкал:
– Через два-три часа они поднимаются, идут в ванную. Этот господин опять моется! Вы представляете? Утром мылся, теперь снова… А на следующее утро – еще. Потом к нему гости приходят. Значит, опять музыка эта, опять вой и грохот. Или примутся болтать черт знает о чем – все от безделья. Разговоры ведут – ну просто ни в какие ворота не лезет. Или всей оравой на улицу вываливаются.
Я сказал:
– Какая жалость! Вам пришлось прервать вашу безупречную слежку – по крайней мере до завтра.
Он замолчал и сразу как-то сник. Сделал шаг к столу, тяжело оперся на него. Потом повернул голову и с отвращением поглядел на меня. Моя злость улетучилась, мне опять стало смешно. Я уже хотел спросить у него, как это он умудрялся так детально все определить, но тут вдруг увидел, что он обмяк, губы у него задрожали, он покачнулся, сел и пробормотал:
– Безупречная, небезупречная – все равно теперь. Не будет никакого завтра… – Он словно захлебнулся собственными словами. – Какое там завтра?
Тут голос его оборвался, он как-то странно изогнулся, опустился на стул, все еще цепляясь за край стола, и потерял сознание. Капитан на минуту растерялся, я тоже замешкался, не зная, что предпринять. Офицер первым сообразил, что все это не притворство, вскочил, перегнулся через стол и попытался приподнять голову мужчины, поникшую на руки. Тот безвольно качнулся в другую сторону и свалился на пол. Ни я, ни полицейский, тоже бросившийся поддержать его, не успели. Он лежал на полу, склянка с лекарством, которая от резкого движения офицера вылетела из рук мужчины, разбилась, голубые и красные шарики разбежались по полу, а несколько штук закатилось под голову упавшему. Когда мы его подняли, он был холодный как лед. Лицо совсем побелело, а в шевелюре запутались красные и голубые драже, они, видно, начали таять, и по лицу текли цветные струйки. Поднять-то мы его подняли, но оказалось, что стоять он не может – ноги не держат. Посадили его на стул, но он опять обмяк и снова упал бы, если бы мы его не подхватили. В комнате стоял запах пилюль, и полицейский, втянув носом воздух, вдруг заявил:
– Терьяк.
– Что такое? – удивился я.
Но офицер тоже понюхал и согласился:
– Да, это опиум.
И тут же влепил потерявшему сознание затрещину, вымазав при этом пальцы. Голова мужчины качнулась, а я сказал:
– Пахнет кислотой.
Офицер с силой двинул его в другое ухо. Сосед открыл глаза, бессмысленно поглядел на него и с трудом выговорил:
– Не бей, не надо. Отпустите меня… дайте умереть.
Офицер влепил ему еще одну увесистую пощечину и приказал:
– А ну берись! Везите его в больницу.
Сначала полицейский подхватил соседа под мышки и поставил было на ноги, но беднягу шатало из стороны в сторону. Мы попробовали поддержать его с обеих сторон, но только топтались на месте без толку. Я вижу, надо действовать решительно, обхватил его поперек туловища, взвалил себе на плечи и велел полицейскому идти вперед.
Возмездие за проявленную инициативу настигло меня уже на лестнице. Офицер напутствовал полицейского:
– Аждарнежад, ты его тормоши – по морде бей.
Последовал такой удар, что я зашатался и чуть не свалился вместе со своей ношей.
