Сначала парень взмолился тонким визгливым голосом:
- Лейли! Лейли!
Потом девушка низко, чуть ли не баритоном спросила:
- Что, Меджнуы? Потом они запели вместе:
Что же нам делать? Ибн-Сина идет свататься, О горе, горе!
И снова визгливо взвился голос парня:
Мой цветок, моя пери! Не могу без тебя!
Недаром говорят: лучше быть дураком, и пусть тогда у других голова болит, подумала Агабаджи. Агабаджи подумала это, но было неясно, чем она недовольна, этой пластинкой или своими квартирантами. Вчера ночью, когда они ложились спать и Агабаба сказал, что ему не по душе эти, что наверху, Агабаджи успокоила Агабабу: "Груша не бывает без червяка, а человек - без недостатков, спи, Агабаба..." Но Агабаба уходил с утра, возвращался поздно и ничего не знал об этих делах.
Ровно пять дней продолжался этот концерт, ровно пять дней этот парень женским голосом взывал к Лейли, и девушка чуть ли не баритоном спрашивала: "Что, Меджнун?" - а потом они пели вместе.
Амина-ханум заводила эту пластинку в полдень, включала звук на полную мощность, стоя у окна застекленной веранды, принималась за черешню.
О аллах, разве можно есть столько черешни? Ведь говорят, что от черешни у человека живот болит, так почему же у нее с животом ничего не случается? Агабаджи очень старалась не сердиться на квартирантов, но это было совершенно невозможно. Агабаджи откровенно злилась на них, но по известной причине враждовала она с ними в глубине души, и такая вот тайная злоба превратила жизнь Агабаджи в ад (предки как раз в таких случаях говорили: нет ничего хуже, если огонь пожирает тебя изнутри; предки были мудрые старики и обычно слов на ветер не бросали).
Вот уже пять дней, как Агабаджи с Агабабой сдали свои комнаты внаем, а сами перебрались в полуподвал и маленькую кладовку рядом с кухней (зимой здесь хранили дрова). Агабаба положил брезент под верандой. Агабаджи расстелила там палас, и девочки спали на паласе. Вчера ночью было так жарко, что Агабаджи и Агабаба не вынесли этой жары, выйдя из кухни, впервые в своей жизни, то есть впервые, когда оба они были дома, спали врозь, причем вместе с детьми, Агабаджи постелила Агабабе под верандой в одном конце, а себе - в другом, так что девочки спали между ними.
И вот уже пять дней, как Нухбала приходил домой поздно, приходил после того, как жильцы гасили свет и засыпали, потому что Наргиз сказала Нухбале: поклянись, что никогда в жизни не полюбишь никого, кроме меня; и Нухбала поклялся жизнью своего старшего брата Балададаша, что в жизни не полюбит никого, кроме Наргиз, на другую девушку не посмотрит даже уголком глаза, и поэтому Нухбала приходил домой поздно, чтобы не видеть в окне второго этажа, как Амина-ханум раздевается, не видеть ее грудь, похожую на полное молока коровье вымя, большой зад, не видеть, как эта женщина расхаживает по комнате перед мужем голая. (Нухбала злился не только на Амину-ханум, но и на Башира-муаллима: "Этот сводник-муж почему свет не гасит или хотя бы занавеску не задергивает?!")
Их было четверо, новых жильцов во дворе и в доме Агабабы, целых четыре новых человека: Башир-муаллим, лет пятидесяти, среднего роста, смуглый, с кудрявыми черными волосами, но потом обнаружилось, что и волосы, и свои тонкие усы он красит. Агабаба, внимательно приглядевшись, понял это и после этого уже не мог смотреть на Башира-муаллима, и потом, от Башира-муаллима всегда пахло духами или одеколоном; Амина-ханум, ей было меньше сорока, беленькая, как яйцо, каштановые волосы, светлые глаза, нельзя сказать, что некрасивая; сын их Адиль, они звали его Адиком, и Адик в этом году кончил школу; дочка Офелия, ее звали Офа, перешла в шестой класс, и было, наконец, то, что всю эту семью объединяло, и отец был толстый, и мать была толстая, и дети были толстые, все были толстые. (Жена Амиргулу Хейранса, когда впервые увидела квартирантов своих соседей, чуть не покатилась со смеху, потому что, как только она увидела этих толстых людей, ей вспомнился один известный всему поселку разговор, над которым мужчины смеялись в чайхане, а женщины в бане: после того как охранник Гасанулла вернулся из мест отдаленных, он некоторое время жил в поселке холостяком, потом решил жениться, и, когда один из аксакалов села, мясник Ага-киши, спросил, на ком охранник Гасанулла хочет жениться, охранник Гасанулла сказал: жените меня на ком хотите, только чтобы она была как можно толще! Мясник Ага-киши, сидя со своими сверстниками в поселковой чайхане и попивая чай, сказал: "Оказывается, этот несчастный хочет жениться на квашне или на бочке. Ему не жена нужна в дом, а товар для пользования". И когда эта весть разнеслась по поселку, ясное дело, ни одна женщина не пошла за охранника Гасануллу, и охранник Гасанулла в конце концов сказал: "Шайган их всех возьми!" - поехал в Баку, подыскал там себе вдовушку, причем это была очень полная женщина.)
Да, все четверо квартирантов Агабабы были полные, но на самом деле их было не четверо, а пятеро, потому что у них был приятель, звали его Калантар-муаллим, и этот Калантар-муаллим каждый божий день бывал в доме Агабабы, то есть приходил к квартирантам, но Калантар-муаллим был худой и длинный, у него была очень длинная шея и очень большой кадык, в общем, он был очень тощий человек.
Девушка с мужским голосом теперь запела другую песню, и от того, что пластинка, на которой была записана эта песня, треснула посередине, певица будто запиналась, и на весь двор неслось:
С зеленой "Волгой" па-а-арень, Гани, Гани! С золотыми зубами па-а-арень, Гани, Гани! Смотри не задевай ме-е-еня, Потому что я бессты-ы-ыжая, Гани, Гани!
"Чтоб ты провалилась! Чтоб ты сквозь землю провалилась.- Агабаджи с такой злостью поставила чайник на самовар, что чайник наклонился и кипящая вода ошпарила ей большой палец.- Так мне и надо!" - сказала Агабаджи.
Потому что я бессты-ы-ыжая, Гани, Гани!
Эта самодельная пластинка была записана на какой-то свадьбе, такие пластинки продавали с рук у кафе "Наргиз" в Баку по очень дорогой цене, и все же находились любители, у которых в карманах всегда полно; Амина-ханум просила мужа покупать ей эти пластинки у кафе "Наргиз", и вообще Амина-ханум очень любила такие самодельные пластинки и с удовольствием слушала их с утра до вечера.
Потом снова завопил женским голосом парень:
Захмелел я, красавица,
Ох, захмелел я, красавица!
Будь проклята маклерша Зубейда, Зубейда привела этих квартирантов к Агабаджи. "Хорошие люди,- сказала она,- очень культурные люди!" Чтоб черный камень упал на голову этой сводни за то, что нашла квартиру, аллах знает, сколько она с них взяла, чтоб она добра от них не имела, так ей будто мало было, что она их привела, еще и пять рублей сорвала, мол, я тебе квартирантов отыскала! Очень хорошо сделала маклерша Зубейда, отлично сделала, потому что у того, кто слушает такого человека, как Зубейда, ничего путного не получится. Потом Агабаджи подумала: в доме что мужчина сказал, то и должно быть: Агабаба говорил, что не надо квартирантов пускать, и был, конечно, прав.
На этот раз, когда девушка опять пробасила: "Гани, Гани!", Кумган, стоявший под тутовым деревом, раза три тявкнул в сторону веранды, и тут стало ясно, что и Кумган тоже недоволен.
Кумган еще в первый день, наблюдая, присматриваясь к этим новым людям, к их повадкам, слушая их разговоры, сумел определить свое отношение к ним, и, наверно, милиционер Сафар правильно говорил, что характер собаки похож на характер ее хозяина, потому что Кумгану тоже, кажется, с первого же дня эти новые люди не понравились и потом он уже на них не смотрел и даже отворачивался от них.
Конечно, эти новые люди не думали, понравились они Кумгану или не понравились, и вообще они были не из тех людей, которые переживают, только Офелия хотела найти общий язык с Кумганом, но у нее ничего не получалось.
Офелия с изумлением смотрела на дочек Агабабы, на этих босоногих девчонок, бегающих по двору с непокрытыми головами, едящих, когда вздумается, не едящих, когда не хочется, пьющих сырую колодезную воду: девочки эти были будто совсем из другого мира, и Офелия, скучая, хотела подружиться хотя бы с Кумганом.
