Не сломал, не выкатил из двери на улицу, не сбросил в бассейн, или с купола, или в колодец, или с какой-нибудь горы?… И теперь его – его, а не кресло, занявшее его место, – унизили, победили, опозорили, одурачили, обыграли, и не кто иной, как он сам, и сделал это – нашел себя, а потом этого новообретенного себя сам одурачил, опозорил, унизил, разбил… А потом было вот что: выступ крыши, который все время был у него над головой – а теперь прямо напротив лица, – стал отодвигаться, сделался совсем черным на фоне звездного неба; звезд было много, и вдруг все они – не одна, не две, а все разом, – сорвавшись с места, заскользили вниз, прочерчивая за собой светящиеся линии, все быстрей, быстрей, к невидимой, далекой цели… и тут все стало легким, легким и прозрачным, как во сне, и быстрым, невозможно быстрым – а он погружался в оцепенение, все предметы и звуки тонули в удушливом дурмане гулкой тишины, словно он попал в трубу, по которой в стремительном водовороте неслась вниз мельничная вода, и он погружался вниз, в воду, полную водорослей и вертящуюся, как юла, в скольжение воображаемого водяного столба; с какой головокружительной дурманящей скоростью он упал на дно – и тут трубу словно перевернули, перевернули, когда он достиг дна, потому что он снова оказался наверху, а может, не было ни верха, ни низа, не было уже сторон – или только чудилось, что были, – и он держался на воде, а воды-то в трубе уже не было, а если и была, то спокойной, вялой и неподвижной и никуда не стремилась, и он был на воде, на поверхности, откуда он раньше падал вниз, на дно, и вода это была или что другое – стало уже неважно; а важно было, что теперь он поднялся на поверхность того, на дно чего он прежде рухнул, и теперь, когда он, обессиленный, лежал на поверхности, он чувствовал тяжелую боль не только в мозгу, но и в теле, во всем теле, и снова она отдавалась в мозгу, и снова в теле, по всей его длине, и он понял, что лежит на твердых кирпичах, которые не видны под ним, а навес уходил назад, – может, это не он и падал, а что-то упало сверху, прошло через него, оказалось под ним, потом опять поднялось и распростерлось. Путешествие было коротким и быстрым. Сейчас он лежал неподвижно и мучился от боли, а куры и петухи квохтали за окном, но в нем уже не отзывался этот шум, он задевал только какой-то краешек сознания, где уже замирало кружение. Он понял, что его тяжелое падение и громкий стон разбудили весь дом (а труба снова вращалась, и на этот раз он остался на ее головокружительно вращающейся поверхности), и попытался выбраться оттуда, но не смог, и теперь он видел, как за всеми окнами (никак не выбраться) загорелся свет (и не смог выбраться).