– Я не поняла, – не унималась женщина.

– И ты еще тут, – в сердцах сказал Джафар, – не понимаешь – и ладно.

Женщина снова обратилась ко мне, словно хотела договорить:

– …Вы про дядюшку сказали, что он в субботу придет?

Джафар встал:

– Парвиз-хан, я сейчас.

– Она, бедная, есть хочет, – прошептал ему я, – погляди!

Тетушка сидела, по-прежнему привалившись к стене, с трудом дышала, молчала и смотрела невидящим взглядом. Старик негромко сказал:

– У нас есть луковый суп.

Джафар, не обращая на него внимания, ушел вниз по лестнице. Я видел, что женщина все еще ждет ответа, и сказал:

– Аббас-ага договорился, он будет поручителем.

– Его что же, снова забрали? – растерянно спросила женщина.

Я взглянул на нее, собираясь сказать: «А разве вы не знаете?» Но вспомнил, что Джафара нет, и промолчал.

– Опять забрали, второй раз? Он же сегодня днем ушел, сказал, пойду, мол, сообщу аге, что хоронить надо. Это когда он сказал, что она умерла.

– Кто ушел? Кого хоронить?

– Это около полудня было, он стал говорить, что она умерла.

Женщина указала на тетушку.

– Говорит – умерла она, тетушка то есть. Мне, мол, надо агу известить, чтоб похоронили. Агу – того самого, что поручился, вызволил его из богадельни. Я и поверила. Напугалась, но покойницу-то одну оставлять грех, без Корана да без молитвы. Он за дверь, а я наверх поднялась, смотрю: она и не умерла вовсе, сидит, все такая же. Перепугалась я, вот уж когда перепугалась. Перед настоящей покойницей так бы не испугалась. Страшно стало. Но, гляжу, и то правда, она вроде как покойница, не шевелится вовсе. Он и решил, что старушка померла или вот-вот помрет, ушел, чтоб конца ее не видеть.

Я слушал, не перебивая, и почти ничего не понимал. Слышалось сопение тетушки и потрескивание керосина в лампе. Старуха встала.

– Уходишь? – спросил старик.

– А ты разве не идешь?

Он тоже встал и пошел. Женщина крикнула:

– Забери лампу!

Старик вернулся, взял с полки свою лампу. Потом они ушли.

– Но ведь жива, сам видишь, – сказала женщина. Я опять посмотрел на тетушку.

– На этот раз его так просто не выпустят. Сегодня четверг, а он в понедельник под вечер пришел. Почти три дня дома был. Когда его забрали?

Я ничего не ответил.

– Небось когда домой возвращался. Утром-то, около полудня это было, все плакал, бедный старик, убивался. Подошел к моей двери и говорит, мол, все, Зинат-ханум, скончалась она, ты смотри, сразу-то, как войдешь, не пугайся. Я пойду попробую, может, ага чем поможет, пришлет кого-нибудь, чтоб на кладбище отнесли, – он про того агу говорил, что поручился за него. Говорил, что незнакомый вовсе, хотя, может, это он и про вас, про батюшку вашего, откуда мне знать. Я посочувствовала ему, говорю, мол, бедная тетушка. Тогда он грустно так сказал: «Все ж таки не одна померла, есть кому глаза закрыть. А как сам помру? Теперь-то, благодаренье Богу, я здесь, в последний раз о ней позабочусь. А вот помру, охо-хо, одному Богу известно, кто обо мне подумает. Захочет ли кто доброе дело сделать, земле меня предать? Одно меня к жизни привязывало, а теперь и это оборвалось». Я ему говорю, дескать, ты эти речи брось, Мешхеди. От смерти не уйдешь, оно конечно, но, Бог даст, поживешь еще. Нет, говорит, я только ради нее жил, мы ведь с ней как один человек. И так он, несчастный, печалился, словно она и впрямь умерла – а теперь, гляди-ка, сидит, на нас смотрит. А старик, бедняга, так плакал, мол, все, Зинат-ханум, кончилась она. Ох, горе. Я теперь вот тоже думаю, может, это и хорошо, когда совсем одна, кругом одна. И самой оплакивать некого, и помрешь – никто не заплачет. Так оно лучше.

Я ничего не говорил. Она мне не нравилась.

Женщина продолжала:

– Бедный старичок, это уж точно по дороге домой забрали – небось ошалел совсем от горя, обессилел, притулился где-нибудь на улице и плакал, а они подумали: притворяется, денежки из порядочных людей вытягивает – и забрали. Наверняка. Он ведь даже не обулся, бедняга, с горя-то босой ушел. Я сразу не заметила, а потом вошла – смотрю, ботинки его на пороге валяются.

И показала рукой на ботинки. Я молчал. Понимает ли тетушка сейчас, что эта женщина говорит? Глаза у нее, может, и не видят, но что, если она все слышит?

– Наверняка так оно и было – повидал он того агу, что за него поручился, а на обратном пути его забрали. А что он про покойницу успел сообщить – это точно, потому как из погребальной конторы приходили, Я спустилась вниз, задремала после обеда, тут вдруг стучат. А как отворила дверь, вижу – ох ты, господи! – гроб. Страх божий, перепугалась до смерти. Господи, сохрани, говорю, вам чего? Они говорят, за телом пришли. Я говорю, да вы что, здесь никаких покойников нет. Они спрашивают, мол, это разве не дом такого-то? Да, говорю, только у нас все живы, уходите. А они – мол, нам сюда велели. Я говорю, ради Бога, ему же померещилось, вот несчастье, теперь добра не жди, примета дурная. Мешхеди Асгар-то где? Спрашиваю, а сама языком еле ворочаю, надо бы кричать да ругаться, а у меня сердце ноет. Они отвечают, знать, мол, не знаем, что за Мешхеди Асгар. Нам, дескать, из управления культуры позвонили, сюда направили. Какое еще, спрашиваю, управление культуры? А они: то есть как это какое… Неудобно получилось. В конце концов один из них вошел в дом, я его наверх отвела. Пожалуйста, говорю, вот вам ваш покойник. Внизу послышался шум. Я подумал, что это возвращается Джафар, и как можно более твердо сказал:

– Напугать меня хочешь?

Женщина посмотрела на меня, будто очнулась от сна. Внизу раздался стук в дверь.

– Думаешь, испугался, да?

– Что ты, с чего ты взял? – удивилась она. – Зачем мне тебя пугать?

– Нет, ты пугала этими – про кого ты там говорила.

– «Этими» – ты про что?

– Про всех про них. Внизу стучали.

– Ты нарочно так говорила, чтоб напугать.

– Вот те на! Что это тебе померещилось?

Женщина поднялась, взяла лампу.

– Не уноси, – попросил я, – здесь темно.

Она не ответила, но прихватила спички, а лампу поставила на пол у выхода из комнаты, чтобы осветить себе дорогу. Посмотрела на меня, а потом пошла вниз. Спускаясь по лестнице, она крикнула:

– Сейчас-то не бойся, схожу гляну, кто там.

Теперь мы были вдвоем – я и тетушка. Мне стало страшно. В наступившей тишине отчетливо слышались ее хриплые вдохи и выдохи. Женщина оставила дверь открытой, с лестницы задувало, и керосиновая лампа отбрасывала тусклый неровный свет. Ботинки – женщина сказала, что они дядюшкины, – валялись за порогом, у лестницы.

Я обернулся, увидел, что тетушка смотрит на меня.

– Слышала, что она наболтала? – Я словно хотел втянуть ее в разговор. Больше всего я боялся, как бы ветер не загасил лампу, и вдруг, к своему ужасу, вспомнил, что ведь женщина унесла спички. Тогда я вскочил, прикрыл дверь, перенес лампу на прежнее место и слегка прикрутил фитиль, чтобы не дымила. Дым прекратился. – Вот теперь хорошо, правда, тетушка?

Она молчала.

– Разгорелась немного, да? Так ты слышала, что она говорила?

Тишина.

– Суббота – это скоро, послезавтра. Я теперь сам к вам буду приходить каждый день… Нет, каждый день, наверное, не выйдет, но раз в неделю обязательно… А семечки ты давно не калила?… Тетушка, надо голубям хлеба покрошить на крыше… Да, послушай-ка, помнишь мою красную машинку, где она?

Тетушка медленно, едва заметно повернула голову. Кажется, она поняла меня и показывала на чулан.

– Она там? – спросил я.

Она продолжала смотреть на дверь чулана. Внизу раздался голос Джафара:

– Темно, ничего не видно.

– Я же дверь открытой оставила, чего это он закрыл? – отозвался женский голос.

Чиркнула спичка.

– Я пойду луковый суп принесу, – сказала женщина, – он вкусный, наваристый.

– Нет уж, спасибо, ешьте сами, – угрюмо ответил Джафар.

Снова чиркнула спичка – видно, никак не загоралась.

– Другого-то нет ничего… Кажется, спичка наконец загорелась.