– Пока Рим обо мне говорит – я жив! – часто восклицал он.

О его смерти затем тоже много говорили, но шепотом, в тайных покоях, ибо Цивика Клемент, друг и соглядатай Домициана, был убит самим императором по доносу. Накануне казни Домициан был милостив к консуляру, и, прогуливаясь с ним в дворцовом саду, он указал на человека в конической шапке, сидящего у постамента одной из статуй, и сказал:

– Хочешь, завтра мы послушаем этого негодного раба?

– С удовольствием! – воскликнул Цивика, рассмеявшись. – Уж если у императора достает времени беседовать с такими людьми, что говорить о его верном слуге! Я вижу, сей человек беден, и затеряйся он в толпе, то вовсе перестал бы существовать, ибо кто безвестен, тот не существует! Но здесь, у подножия прекрасной мраморной Урании, он кажется сущим чудовищем! Кто он?

– Это продавец соленой свинины. В Транстиберине он существует, – ответил Домициан, глядя в глаза Цивике.

– Ты говоришь загадками, – рассмеялся тот, и брови его округло поднялись, собрав морщины на лбу. – А между тем, этот урод святотатствует против искусства. Посмотри, как портит он одну из девяти муз Аполлона, так дивно завернувшуюся в складки пеплума! Экое чудовище!

– Мне нравится, что ты так радеешь об искусстве, ибо лишь оно вечно, – проговорил Домициан, срывая розовый бутон.

– И небо! Бескрайнее латинское небо, обиталище бессмертных богов! О, как оно прекрасно и многоцветно! Фимиам и амброзия витают в эфире, а сейчас, взгляни, Цезарь, – расплавленное золото растекается над Римом!

– Ты не заметил важной детали, Цивика, – спокойно возразил Домициан. – Вон те красные полосы с рваными краями похожи на дымящуюся кровь.

Странная тень пробежала по лицу консуляра.

– Я не поэт, – продолжал император. – Мне не угнаться за тобой, друг мой Цивика. Но нас ждет прекрасное вино! Идем же! Воздадим хвалу всемилостивым богам мареотским белым из лучшего виноградника Александрии, что раскинулся на берегу озера!

Клемент облегченно вздохнул, а император длинными нервными пальцами смял бутон, вонзая ногти в нежные лепестки, и швырнул в сторону Урании, наполовину окунувшейся в алые лучи закатного солнца.

Когда эта величественная пара прошла мимо, торговец из Транстиберинского квартала поднял глаза из-под кустистых бровей и проводил ее долгим взглядом. Удаляющийся смех Цивики Клемента долетел до мраморных муз, скрывающихся в кущах, и вызвал слабый крик торговца, который, дрожа обхватил камни, а потом вскочил вдруг, сорвал с головы, свою войлочную шапку и принялся топтать ее ногами…

Улыбаясь и поправляя завитые локоны, уже начавшие седеть, Цивика отошел от одной из групп и направился теперь к молодым дамам, расположившимся на стульях и в прекрасных креслах слоновой кости, привезенных сюда из дворца Птолемеев в Александрии.

– Ох уж и уморил меня этот софист Пета! – проговорил Цивика, притворно утирая лоб тыльной стороной белой холеной руки. – Скучнейший человек! Несравненная Афродита видно позабыла о нем, и теперь рядом с этим несчастным шествует Венера Либитина, обращающая в бегство всех хорошеньких женщин… Впрочем, нет! Может быть, некоторые из этих несравненных девушек желают опробовать свои чары на заплесневелом сухаре?

Раздался переливчатый смех девушек, их лукавые взгляды полетели в сторону круглоголового Петы, запальчиво говорившего что-то философу из Пирея в оливковом паллиуме, который слушал, по-птичьи склонив голову набок и устремив на собеседника томный взгляд коричневых с голубоватыми белками глаз. Ученых окружало несколько человек, желавших услышать ответ грека.

– Фи! Терпеть не могу этого Петы! – воскликнула одна из девушек и надменно вздернула округлый подбородок. При этом движении брызнули в разные стороны узкие лучики от драгоценной диадемы, венчавшей высокий розовый лоб. – Вы только взгляните на эти выпученные водянистые глаза и бледную кожу в пятнышках! Мне кажется, она всегда холодная. Фи!

Снова послышался чистый женский смех и восклицания: «Фи! Фи! Какая гадость!»

– О, женщины! – воскликнул Цивика, оправляя красивые складки белоснежной тоги. – Вы несправедливы. Сей ученый муж обладает умом, который по достоинству оценил император, ибо он лично пригласил его ко двору. Что же до внешности аллигатора… ну, что же поделаешь… Боги что-то даруют, а что-то отнимают. Оставим это!.. Я заявляю, что нет прекраснее и соблазнительней римских женщин! Хотел бы я взглянуть на то, как ученый муж станет гореть и корчиться от любви к одной из красавиц, присутствующих здесь. Право же, это будет забавно!

Одна из девушек вскочила с кресла и, шутя, стукнула консуляра по плечу сложенным веером из страусиных перьев.

– Ты скуп, Цивика, – закричала она, весело смеясь. – Юность дарит нам богатые яства, что насыщают и радуют глаз. Ты же собираешься потчевать нас старым сухарем.

– Конечно! – отвечал консуляр, засмотревшись на прелестное создание, чья тонкая шея и высокая прическа были увиты жемчугом, а лицо с мелкими, не лишенными привлекательности чертами, обрамляли колечки и спиральки мягких волос. – Свежий паштет из ветчины, фазана и теста несравненно приятнее. Но так ведь он сам тает во рту. А мне интересно, справятся ли ваши острые зубки со старым сухарем?

– О, Цивика, ты неподражаем. Но чего стоит любовная игра, после которой чувствуешь себя так, словно тебя напоили грязью?

– Вот! – консуляр всплеснул руками. – Вот! Вот! В этом вы все, женщины. Вам подавай гармонию. Мало того, что муж учен, так он должен быть еще и прекрасен, как Адонис!

К этому разговору прислушивалась матрона в белой столе с прямыми складками, расшитой замысловатыми узорами, и высоких белых сандалиях с узкими загнутыми мысками. Она была среднего роста, но излишняя полнота визуально делала ее ниже. Лицо, сильно набеленное и нарумяненное, еще хранило следы когда-то дивной красоты, а взгляд тщательно обведенных антимонием глаз умел становиться влажным и притягательным. Это была жена сенатора Цереала, Гельведия, доверенная подруга царицы, такая же распутная и слабая, как и сама Августа.

Войдя в круглый зал, Гельведия недовольно скривилась, увидев такое множество придворных. На какое-то время разговоры увлекли ее, но потом она отошла к большому окну, начинавшемуся очень низко от пола, и некоторое время в задумчивости глядела на Рим. Вскоре и это ей наскучило. Гельведия обвела глазами роскошное убранство зала, его колонны с золотыми капителями в сиянии солнца, льющегося из отверстия в потолке, статуи, выполненные лучшими македонскими мастерами, тяжелые бронзовые и золотые люстры, спускающиеся со свода с потемневшими фресками. От множества цветов распространялся густой удушающий аромат, вызвавший у Гельведии приступ головной боли. Ничто в это утро не радовало достойную матрону: свет был слишком ярок, изумрудная зелень садов – отвратительна.

Гельведия заскользила к скрывавшимся за тонкими занавесями портикам, залитым теплым солнцем и с ласточками, носящимися меж колонн с криком и трепетом крыльев. У одного из выходов стоял преторианец в шлеме и с обнаженным мечом. Его серые глаза смотрели мимо матроны, на плечах лежали жесткие светлые локоны. Легкий панцирь воина отливал холодным серебристым блеском, короткий хитон, затканный пурпурной каймой, открывал смуглые мускулистые ноги с сильными голенями, обутые в сандалии с пряжками из оникса в золотой оправе. Драгоценности сверкали на широких золотых запястьях и рукояти меча. Гельведия не спеша осмотрела часового, и взгляд ее снова устремился к его молодому суровому лицу, окаймленному короткой бородой. Лицо преторианца понравилось знатной даме. В особенности, привлекали его глаза, серые, как сталь, и такие же холодные, не выражающие ничего. Душа воина была скрыта для нее за этой сталью.

Глаза Гельведии сузились, а верхняя губа хищно приподнялась. Она резко повернулась и быстро пошла к выходу из зала, похожая на гигантского мотылька в своих широких шелковых одеждах. Она уже была близка к выходу, и разодетые рабы готовились распахнуть широкие двери, как до нее донеслись отдельные фразы странной беседы между старым сердцеедом Цивикой Клементом и дочерьми знатнейших семей Рима. Из любопытства она остановилась и, не замечаемая никем, некоторое время прислушивалась к невинной болтовне, в которой, однако, чувствовалась пикантная двусмысленность. Случайное упоминание Адониса подстегнуло ее вступить в беседу: