Мисс Прингл зря меня так ненавидела — я целиком был с ней. Я ничего еще не знал по части основ добра и зла: терзаемый ею, я и заподозрить не мог недоброго умысла и принимал всю вину на себя. Я произношу суд над ней теперь, с высоты прожитых мной лет. Ребенком, извиваясь у позорного столба, мог ли я осознать, что истина, возвещаемая холодными устами, без участия ума и сердца, не только бесполезна — вредна.
Ведь я и был вместе с ней — там, где она. Истории о праведниках и грешниках, где на чаше весов добро перевешивает зло, казались мне сутью жизни, стержнем миропорядка. При Азенкуре была одержана грандиозная победа, но вот Иаков взял и положил себе изголовьем камень (я ощущал его тяжесть — и как жестко, должно быть, на нем лежать!); Иаков увидел во сне лестницу из золота, верх которой достигал неба. Уатт изобрел паровую машину, зато Моисей слышал голос из тернового куста: куст горел огнем, но не сгорал. Да, я весь, целиком, был с ней.
Даром пояснения мисс Прингл обладала незаурядным. Ее живой, обстоятельный рассказ впечатлял наглядностью, свежестью деталей, свойственным и подчас тем, кто ущербен сексуально или надломлен психически. Долгие годы я воспринимал Ветхий Завет только ее глазами. И лишь много лет спустя оценил виртуозность, с какой она добилась, казалось бы, невозможного: кастрировав по своему усмотрению библейские истории, она донесла до нас их нравственное содержание. Я первым тянул руку, когда она задавала какой-нибудь головоломный вопрос; мои карты Святой земли были самыми подробными, а мои рисунки с изображением молнии на горе Синай — самыми красочными. Однако все мои усилия шли прахом. Мой ответ мисс Прингл мгновенно обращала в детский лепет, повергая меня встречным соображением, таким же молниеносным, как пущенная мною стрела; мои картографические труды сплошь испещрялись красными чернилами, словно с целью их затопить.
Роясь в памяти, я пытаюсь уяснить наши взаимоотношения. Знала ли она о моей попытке плюнуть на алтарь? Или ей претило иметь дело с мальчишкой из трущоб, вступившим на благой путь? Злилась ли она на то, что я живу у священника? Чутьем угадывала странности в преподобном отце и отвергала меня как объект его привязанности? А может, просто по складу своих характеров мы были несовместимы — озлобленная неудачница, старая дева и обыкновенный мальчишка, своевольный, но и податливый и все еще до невероятия наивный? Чем я обрек себя на то, чтобы быть вечной мишенью? И вправе ли я, положа руку на сердце, объявить себя совершенно безвинной жертвой? Не примешивались ли сюда еще какие-то сторонние, не зависящие от меня обстоятельства? Мисс Прингл не всегда владела собой. Не всегда была неуязвимой. Как и все женщины, она несла на себе проклятие Евы — и даже многим уступала в стойкости. Со временем мы стали подмечать, что в иные дни вести занятия ей было явно не под силу. Она откидывалась на спинку стула, закрывала глаза и, медленно перекатывая голову из стороны в сторону, вздыхала, вздыхала… Подавленные долгой неумолимой муштрой, мы и думать не смели соваться к ней с участием или воспользоваться таким моментом: весь урок сидели тихо как мыши, дожидаясь спасительного звонка. На следующий день мисс Прингл вновь являлась подтянутой, улыбчивой, всей повадкой источая угрозу, — и это было для нас едва ли не облегчением.
И вот я смотрю на мисс Прингл глазами моей судьбы, издалека — теперь между нами пропасть… Губы ее беззвучно смыкаются и размыкаются. Включили уже электричество? Я хорошо ее вижу, жаль только, что не слышу.
С классной доски за спиной мисс Прингл забыли стереть треугольник — к чему он здесь? Кремовое кружево почти закрывает ей горло. Рядом со мной сидит Джонни Спрэг: стоит мне шевельнуться, и я попаду ему под ребро локтем. Направо, наискосок — Филип… Но отвлекаться нельзя: страшно интересно, нельзя пропустить ни слова… О чем сегодня пойдет речь? О Моисее.
Мысли мои поглощены Моисеем. Знать о нем гораздо важнее, чем помнить состав воды. На уроках мистера Шейлза я весь внимание, но Моисей мне куда интереснее. Мне хочется узнать о нем все-все. История Моисея известна мне давно, еще с начальной школы. Десять египетских казней и прочее из моей памяти уже не вытравить — столько об этом твердилось. Но о главном драчливая мисс Мэсси умалчивала. По ее рассказам выходило, будто речь идет об израильтянах — шкодливой публике, которую ничего не стоило подбить на сомнительные поступки. Я надеялся, что мисс Прингл — а в осведомленность ее я верил свято — избежит ошибки, если только это ошибка. Может, она восстановит для меня недостающие звенья, восполнит пробелы… В Библии перечисляются законы, установленные Моисеем: они тоже казались мне чем-то лишним, не идущим к Делу. А вот что это была за скала, в расселине которой он затаился, когда мимо проходил Господь и покрыл его там рукою Своею? О кончине Моисея наверняка должен был существовать рассказ не менее развернутый, чем о его рождении. Может, когда класс напряженно притихнет, всеведущая мисс Прингл раскроет нам эту тайну… Вот тогда-то я и почувствую, что точно сделал шаг вперед, поднялся на ступеньку выше, достаточно повзрослел для того, чтобы передо мной приподняли покров, окутывающий последние минуты жизни пророка…
Что-что, а снимать покровы мисс Прингл умела. Она доходчиво растолковала нам, почему при распятии завеса в храме разодралась надвое — не в клочья, не поперек, а именно надвое, сверху донизу. Объяснение было исчерпывающим. В ее повествовании о Моисее многое также убеждало неотразимо. Отношения между молчаливым провидцем и его красноречивым помощником Аароном врезались в память сразу и навсегда. И все-таки к ее умудренной экзегезе примешивалось немало ненужного, бесполезного — и это иной раз приводило меня в отчаяние. Слушая мисс Прингл, я недоумевал, зачем ей нужно, наряду с истинными откровениями, заодно преподносить нам вздорную, легковесную чепуху: дескать, сильный ветер, случается, гонит волны Красного моря вспять и обнажает дно на мелководье; змеи, как и ракообразные, от удара впадают в каталепсию, цыплята тоже застывают в столбняке на проведенной мелом черте — значит, вполне мог ожить и жезл, брошенный на землю… Явное, подкупающее очарованием чудо становилось, если поглядеть на него с другого конца, простым следствием комбинации естественных причин.
И пришел Моисей к горе Хорив.
Губы смыкаются и размыкаются, поблескивает пенсне, мерцает, переливаясь, топаз…
Голоса ее я не слышу.
Все это исходило от тебя. Во многом ты действовала мудро, но и без всякой жалости. Почему я тебя не слышу? Твои поступки, твои речи не исчезли бесследно, не растаяли в воздухе, они глубоко запали в меня, вошли в мой состав, слились со мной — вот потому-то мне их и не услышать. Ты бросила их мимоходом, поглощенная собственными заботами. И что же, ты не будешь на этом стоять? Неужели мир воистину таков, каким видится со стороны, — где все нипочем, если суметь остаться безнаказанным?
Губы беззвучно произносят «бу-бу-бу», посверкивает пенсне.
Перед мисс Прингл открывались три возможности. Она могла сказать: в пустыне рос кустарник, способный гореть очень долго или даже самовоспламеняться на солнце.
Не сказала.
Бу-бу-бу…
Она могла объяснить, что Моисей увидел куст не физическим, но духовным зрением. Ему не надо было видеть куст — и не существовало никакого куста: достаточно было только сосредоточиться на слове «куст» или любом другом, неважно каком, и оно тут же воплотилось бы, стало явью и безгранично расширилось, заполняя собой все пространство, все бытие, переливаясь цветами радуги.
Бу-бу…
— Не сомневаюсь, все вы уже слышали о том, что говорится в данном разделе Библии. Теперь я задам вам несколько вопросов. За год, надо полагать, вы достаточно поумнели, чтобы на них ответить. Итак, гора Хорив. Что увидел Моисей на горе Хорив?
Куст, мисс, горящий куст, и Ангел Господень говорил из куста и…
— Хорошо, достаточно. Так. Внутри куста был кто-нибудь?
— Мисс! Мисс! Мисс!
— Уилмот? Так, верно. Видел ли его Моисей еще когда-нибудь?
