Беатрис принадлежала моему единственному сопернику. И телом своим поэтому распоряжаться не могла. Так она думала и, исходя из этого, действовала. Обвенчаться мы пока не могли. Вот так. И она приходила ко мне, время от времени, посидеть со мной на ребрышке моего дивана-кровати. Зачем она это делала? То ли острое любопытство, от которого пересыхало во рту, толкало ее так близко к краю, насколько хватало смелости ступить, то ли что другое?

— Я сойду с ума.

У нее было удивительно податливое тело, готовое подчиниться, где бы его ни коснулись, но стоило мне высказать ей это — какое неприличие! — и ее тело каменело у меня в руках.

— Никогда не говори таких гадостей, Сэмми!

— Я сойду с ума. Слышишь?

— Не смей так говорить!

Сходить с ума было тогда не в моде. Мало кому приходило на ум радостно признаваться, что он невропат или псих. В этом отношении, как и во многих других, я, пожалуй, вправе заявить, что обогнал свое время. Там, где сегодня девица пошла бы навстречу, в те дни Беатрис перепугалась. И сразу опустилась на тот уровень, на который мне требовалось.

— Нет, это верно, я схожу с ума, чуть-чуть…

Стоит человеку утратить свободу, как нет конца виткам жестокости. Я должен, должен, должен. Существует поверье, будто осужденных на адские муки вынуждают мучить невинных живых, насылая на них болезни. Теперь я знаю: жизнь, пожалуй, пострашнее этих невинных средневековых заблуждений. Нас то и дело вынуждают мучить друг друга. Разве мы не наблюдаем, как сами превращаемся в автоматы, и только ужасаемся, когда наши собственные, но вдруг ставшие чужими руки обращают орудия страсти против тех, кого любим? Разве утратившие свободу не помнят, как были вынуждены проделывать это — неловко и неумело — в дневное время, пока уже и не различишь, кто тут мучил кого. Неотступное желание влекло меня к Беатрис.

И конечно, стоило бы ей преодолеть страх, и мы слились бы в любовном порыве, и не было бы конца счастью в солнечном будущем.

Я безумствовал в вагнеровском ключе. Темными ночами меня гнало из дому блуждать по дюнам. Не хватало только плаща.

И вот я посылаю через портье записку. Мистер Маунтджой желает переговорить с мисс Айфор.

— Сэмми!

На часах без четверти восемь.

— Я должен был прийти и взглянуть на тебя. Убедиться, что ты есть.

— Но как ты попал сюда в такую рань?

— Мне нужно было взглянуть на тебя.

— Но как?..

— Мне нужно было… Ах как? Я бродил всю ночь, потерял счет времени.

— Но…

— Ты — мой разум, Беатрис. Я должен был прийти и взглянуть на тебя. Теперь все в порядке.

— Ты опоздаешь в училище, Сэмми. Сейчас же уходи. С тобой все как надо?

Раскаяние вылилось в послушание, чуть ли не в слезы. Да, да, я, наверно, сошел с ума. Но разве тот, кто говорит: «Я сошел с ума», может утверждать, что он в разуме?

Послушание, слезы.

— Я должен тебя видеть. Не знаю почему. Должен.

— Послушай, Сэмми… мне нельзя здесь… Я провожу тебя до автобуса. Пойдем. Ты знаешь, на какой номер садиться? И ты немедленно ляжешь в постель.

— Ты не бросишь меня?

— Что ты… милый!

— Тогда, как только освободишься… в ту же минуту…

— Да-да. Обещаю тебе.

Часть пути ветви хлестали поверху. Меня шатало и трясло, но я с этим ничего не мог поделать. И бормотал, бормотал, словно пьяный:

— Не понимаю. Ничего не понимаю. Но я действую правильно. Да. Я должен. Должен. Слишком много на меня навалили. Я мог расшибиться или убиться насмерть. Неужели я живу, лишь чтобы ползать, как насекомое? Драпать, елозить? Я мог бы уехать. Мог бы? Да, уехать. За тридевять земель, где ждут меня стены в росписи. Пожалуй. Но я связан тем, что должен. Я должен.

Сжимает грудные мышцы, на запястьях набухают желваки, сильнее и сильнее колотится сердце, пока воздух не застилают, расплываясь, багровые узоры, и тогда начинаешь понимать: надо сделать глубокий вдох, потому что, как ни гнетет вынужденное послушание, не отдавать же ему во власть и физические рефлексы. Нет, пусть страдает душа, но воздуха себя лишать нельзя. Так подумал я и сделал вдох, выдох — и свалил это бремя с плеч долой.

Она пришла ко мне — покладистая и вместе с тем категоричная: особенно строгая относительно того, что еда должна быть регулярной, и такого прочего. Была очень нежна. Сопротивление оказала лишь символическое. Да, она — мой разум. Но я возьму на себя все последствия, какие произойдут, да? И я с прерывающимся дыханием заверял ее, что никаких последствий не произойдет. И тогда Беатрис — моя четырехлетняя мука — послушно легла на спину, закрыла глаза и мужественно положила на лоб свою сжатую в кулачок руку, будто приготовилась к уколу против брюшного тифа.

Ну а Сэмми?

От Сэмми не могло быть последствий по той причине, что ничего не произошло.

Чего, собственно, он ждал? Почему так случилось, что в этот момент высшего торжества или, по крайней мере, радости в его жизни вид распростертой перед ним жертвы, покорной, на все готовой и испуганной, оказался не только менее стимулирующим, чем самая плохонькая из воображаемых им сексуальных фантазий, но более того — погасил желание и сделал сам акт невозможным? Нет, заявляло мое тело, нет, это совсем не то. Не то, что я предполагал, не то, чего хотел. Может, я ошибался, напрасно считая, что одержим страстью, если та мужская сила, о которой столько понаписано в литературе, покинула меня как раз тогда, когда был дан сигнал пустить ее в ход? Очевидно, тут крайне важно взаимодействие. А она предлагала себя как жертву, и я не мог быть ее палачом. Она боялась меня, и моя плоть непроизвольно слабела от стыда, что она боится меня. Все это плохо вязалось в моем представлении с общепринятым эталоном мужчины, который либо вообще не способен, либо, напротив, героически готов — всегда готов. Оказалось, тут существуют градации. Но ни я, ни Беатрис не были подготовлены их принять. А с другой стороны, я, несомненно, был распален ею до одержимости, если не до патологии. Почему же я не справился с этим делом? Да потому, что из-за моей предполагаемой одержимости и из-за ее религиозных табу она была не способна воспринять это мгновение, это соитие до брака иначе, как греховное и ужасное, а потому как нечто трагическое. Не сознавая того, мы создали себе непреодолимые трудности. Само телодвижение, которым она разомкнула колени, выглядело оперно-театральным, героическим, драматическим и отпугивающим. Я не смог соответствовать. Мой механизм заело.

Конечно, потом представились и другие случаи. Я не был достаточно искушен, чтобы знать: сексуальная связь вовсе не приводит к сродству. И вместо того чтобы покончить тут же с этой игрой раз и навсегда — хотя, конечно, под удар была поставлена собственная оценка моих мужских возможностей, — я заартачился. Мы уговорили себя, что она поддастся любовным ласкам и, как известно всем бывалым женщинам, это в конце концов даст желанный результат. Моя разогревшаяся непостижимая Беатрис отпраздновала победу пополам с горечью и раскаянием, она плакала и не хотела уходить, хотя уйти ей, конечно, пришлось — наказание за то, что стартовала, не дождавшись сигнала. Она понесла свою тайну в колледж и весь день терпела рядом лица соучениц, которые могли ведь и догадаться, а потом вернулась ко мне, побывала в церкви, где исполнила все, что всегда там исполняла, пришла худо-бедно к согласию со своей душой — и снова очутилась у меня в постели. Я был исполнен любви, благодарности, удовлетворения, но сродства между нами так и не произошло, ничего общего между нами не было. Она оставалась распятой на дыбе жертвой — пусть даже на дыбе какого-никакого удовлетворения. Во всем этом деле не было главного — упоения, которое бы мы разделяли, — и не могло быть, потому что бедняжка Беатрис была фригидна. Она так и не поняла, что между нами происходило и зачем все это нужно.

— Неужели ты ничего не чувствуешь?

— Не знаю. Может быть.

Ее молчаливые паузы удлинились. Она уже не чувствовала себя хозяйкой положения. А я, вместо того чтобы искать в ее лице ключ к тому, что там, внутри, обнаружил, что сам нахожусь под наблюдением. После нашего одностороннего акта любви я обычно принимался шагать по комнате взад-вперед, мысленно говоря себе, что если это все, то единству и взаимопониманию взяться неоткуда. Она же оставалась лежать на узкой постели, и ее глаза следили за мной, пока мне не надоедало ходить. Несчастной она себя не чувствовала. И если я в последующее время говорю о Беатрис и рисую ее существом ниже себя, то отношу это не только к ее сексуальному образу. Она приспосабливалась к намеченному в жизни месту, уже смотрела на меня с почтением, признавала во мне господина, цеплялась за меня, ощущала себя зависимой, подчиненной — при всем глянце, который раньше или позже навел бы на наше сожительство церковный брак. Она интуитивно входила в роль, которую, полагала, уже играет, — роль законной жены. Но ее вклад — после принесенной жертвы — был минусовый. Утрата девственности оплатила все.