– Повезло? – сказал папа. – Повезло?

И мама – эхом:

– Повезло?

Они переглянулись, потом посмотрели на меня.

– Но она могла же застрять. У меня час заняла дорога. И если б не подоспел Генри... Да что такое?

Они снова смотрели друг на друга, мама с хитрой усмешкой.

– Оливер, детка, – сказала мама нежно. – Ты, конечно... Но тебя ведь давно не было. Все про нее знают – в том числе и молочник. Она была в ста метрах от перекрестка в лесу, да?

– Там телефон-автомат, – буркнул папа. – Она ему звонила.

Я отпихнул стул.

– Господи! Ну и ну!

– И никакого везения.

– Почему же она мне не могла сказать! То есть я-то, я же...

Мама громко расхохоталась. Потом стихла.

– Бедняжка, – вздохнула она. – Она от него хочет единственного – хоть капли внимания.

У меня все оборвалось внутри. Поздно, позже, чем у всех по соседству, кусочки – старые, новые – сложились в картинку у меня в голове. Я так и стоял с открытым ртом. Мне нечего было сказать. Но что-то они увидели в моем застывшем лице, потому что папа протянул руку – неловко – и положил на мой рукав.

– Мы совсем забыли, как много она для тебя значит, Оливер. Но понимаешь, сынок, с этими телефонами – она и раньше это делала.

Папин жест так не вязался с принятой у нас сдержанностью, что я перекосился и встал. Буркнул:

– Ну, если у нее хватает денег...

– Ах, – сказала мама загадочно. – Не в деньгах счастье. Когда-нибудь ты поймешь, Оливер.

Я остался в недоумении. При всей запутанности моих чувств, в последних маминых словах я смутно уловил некоторое противоречие с тем, что она говорила сначала. И впервые я понял, что она не только моя мама. Но еще и женщина. Это открытие совершенно сбивало меня с толку. Я стоял посреди прихожей, в перчатках, в шарфе, одним концом заброшенном на спину, и терзался от униженья, обиды, от какой-то боязни рампы: все мы выставлены на всеобщее обозрение, все друг на друге паразитируем, все мы ряженые и стесняемся своего маскарада. Я открыл входную дверь, убегая от маминой проницательности. А когда закрывал, услышал ее недодушенный смешок:

– Интересно, что она еще сочинит после телефонов-автоматов?

И теперь, когда мама мне присылала «Стилборнский вестник», я прилежно его изучал. И действительно, я узнал не только, что за органом была мисс К.С. Долиш, но на другой странице мисс К.С. Долиш облагалась штрафом в размере пяти фунтов, а потом и в размере десяти. Приезжая домой на каникулы, я видел иногда – но стараясь держаться подальше, – как она идет от гаража к дому походкой, бледно напоминающей о былой пружинистости. Я видел мрачность лица, сведенный рот, застывший взгляд.

– Бедняжка, – механически приговаривала мама.

Очевидно потеряв к ней всякий интерес. Как та давно умершая Офелия с полной шляпой листвы, Пружинка стала стилборнской чудачкой, с которой сжились и смирились. В конце концов я прочитал, что мисс К.С. Долиш вызвана ответчицей по делу о несоблюдении правил дорожного движения. Сама она не пострадала, но кто-то пострадал. Я читал речь судьи: он учитывает то-то и то-то; «но все мы не молодеем, и в собственных же интересах мисс Долиш» и т. д. и т. п. Он вынужден лишить ее водительских прав сроком на пять лет.

Я читал, сидя на подоконнике, шпиль университетской церкви вытянулся передо мной. Помню, как цинично я усмехался. Кажется, идея телефона-автомата себя исчерпала? Пришлось придумать что-то новенькое? Но тут она, пожалуй, перестаралась. В последний раз привлекла к себе внимание, думал я в своей невинности. Я был химик, не биолог. Только уже собираясь в Оксфорд перед последним курсом, я наконец понял все.

Осень стояла жаркая, в кои-то веки у нас бабье лето. Догорали штокрозы. Охраняя наш вход, они свешивали с почти черных стеблей красно тлеющие головки. Газон посреди Площади тоже весь почернел, и некоторые травинки вскидывались и потрескивали, когда на них наступали. Мама суетилась на кухне, собирая ужин. А так в доме не раздавалось ни звука. Папа задерживался в аптеке, и гостиная была в моем полном распоряжении. Я слышал, как Пружинка наяривает в церкви безупречно скучное соло на органе. Я стоял посреди наших кресел и чашечек, слушал, смотрел. Вот орган умолк, и почти тотчас Пружинка прошла по ту сторону Площади, вошла к себе. Я радовался, что она благополучно исчезла и я не рискую на нее напороться. Площадь свободна. Можно спокойно выйти.

Дверь ее дома открылась. Пружинка вышла, держась особенно прямо. В вельветовой шляпе набекрень на жидких волосах. Прикрыла за собой дверь, не глядя натянула перчатки. Лицо спокойное, улыбающееся. Повернула налево, пошла по мостовой к гаражу Генри. Не глядя ни направо, ни налево. Было так тихо, что я слышал цоканье туфель по камню. Я смотрел, смотрел, пока она не скрылась за ратушей.

Меня ломало, корежило, подмывало бежать – тем не менее я захлопнул дверь гостиной, потом прокрался обратно, мимо кухни, в сад, между яблонь – в свой укромный уголок. Я смотрел, смотрел – я старался на чем-нибудь сосредоточить взгляд, чтоб не видеть того, что отпечаталось на сетчатке. Во мне бушевал шквал, и казалось, что он снаружи, везде, что засохшая паутина и пауки среди кирпичей дрожат из-за него, из-за нее, из-за меня. Я слушал собственный, чужой голос:

– Нет. Нет. Ох нет. Нет. Нет...

А сам уже знал, что это выжжется во мне навсегда, пожизненным невытравимым тавром: шагающая по мостовой Пружинка, мощные груди, жирный живот, неуклюже перекатывающиеся ляжки. Пружинка со спокойной улыбкой, в шляпе, перчатках, плоских туфлях, и больше на ней – ничего.

После этого Пружинка исчезла. Дом стоял себе как всегда, малолитражка стояла у гаража Генри – мытая, сверкающая. О Пружинке не упоминали. Она стала одной из тех, от кого дружно отворачивался Стилборн. Так бы мне толком и не узнать, что с ней происходило все эти годы, если б я не задал прямой – наглый – вопрос. Было это в конце последнего ежегодного визита родителей ко мне в Оксфорд. После чая, когда мы мучительно добивали время, медлившее между этой процедурой и отходом поезда. Как всегда – хотя очень им радовался, – я впал в немоту, и мы все трое не знали, что бы еще сказать. Мы поглядывали друг на друга через пропасть лет и несхожего опыта. Конечно, только неловкость тягучей паузы и побудила меня завести этот разговор.

– Да, кстати, мама, а как Пружинка? Я в последний раз ее что-то не видел.

Снова повисло молчание. Папа старательно набивал трубку, вплотную приблизя к ней толстые очки.

– Она заболела, – мама выразилась деликатно и сдержанно, – ну, знаешь... Ей пришлось уехать.

Они быстро переглянулись.

– Неприятная история. – Папа сосредоточенно зажигал спичку. – Очень неприятная история.

Мама прихлопнула рот кружевным платочком.

– Бедняжка, – сказала она.

Молчанье тянулось, сгущалось. Да и что тут скажешь?

И однако мне суждено было еще раз увидеть Пружинку, правда уже через много лет. Наступила война, потом мир. И вот после долгих мирных лет я поехал с семьей – уговаривать маму не жить одной во флигеле, а перебраться к нам. Но ни мне, ни жене не удавалось сладить с ее истериками и слезами. Я чувствовал, как тяжело это детям, и старался ее успокоить.

– Все эти кошки, – сказала мама, утирая глаза. – Ты же знаешь, я не выношу кошек.

– Ну, не обращай внимания.

– Тебе легко говорить. Нет, надо ей сказать. Столько их развела. Всю ночь торчит на улице: «Кис-кис-кис, поди сюда, к мамочке! А где молочко?..» Я глаз не смыкаю...

– Кто это развел столько кошек, мама?

– Она. Мисс Долиш, – рассердилась мама. – Просто сил нет терпеть эту женщину.

– Пружинка!

– Поди скажи ей насчет кошек, Оливер! Я просто больше не могу!

– Пружинка! Так она вернулась? Я думал... я думал, она...

– Конечно вернулась. Давно уже. Ты бы сказал ей, Оливер.

– Но мы же уезжаем буквально на днях...