– Подслушивать плохо, Алмазов, – сказал Матя. – Я уединился с прекрасной дамой не для того, чтобы терпеть ваши угрозы.

– А куда вы от меня денетесь, – усмехнулся Алмазов.

– Не думайте, что вы всесильны, – сказал Матя, – вы даже больше слуга, чем я.

– Вы тоже слуга.

– Чей?

– Директора вашего института, например.

– Слуга Якова Ильича? Да вы с ума сошли! Для него такая мысль была бы оскорбительной.

– Вы слуга нашего государства, нашей партии и в конечном счете вы мой слуга, – сказал Алмазов, затягиваясь. Он был одет странно, но никто этой странности не замечал, – на нем был широкий модный пиджак, но брюки галифе и блестящие сапоги.

– Давайте не будем спорить, каждый все равно останется при своем мнении. Мне кажется, что скорее вы мой слуга, Ян Янович, – сказал Матя. – Я вам нужнее, чем вы мне.

– Вы нужны не мне, а нашей родине, – сказал Алмазов.

– Мы договорились обходиться с вами без громких слов.

– Куда от них денешься, Шавло. Кстати, доктор Шавло, сбрейте фашистские усы. Предупреждаю, это для вас плохо кончится.

– Потому и не сбриваю.

– Вы любите Гитлера?

– Не выношу. Но лучше Гитлер, чем некоторые другие.

– Не рискуйте, Шавло.

– Гитлер – борец за права рабочего класса. Вы не читали его работ, комиссар. Не сегодня-завтра мы найдем с ним общий язык!

– Немецкие рабочие во главе с товарищем Тельманом не покладая рук борются с призраком фашистской диктатуры. Фашизм не пройдет!

Лидочка вдруг поняла, что Алмазов не такой умный, как кажется сначала. Что она и другие люди награждают его умом, потому что видят в нем не человека, а представителя страшной организации, а значит, и частицу ума этой организации. И вот когда Алмазов говорит как часть организации, его надо слушать и бояться, но если он вдруг начинает говорить от себя, значит, говорит еще один человек, который боится. И значит, уже не очень умный.

– Все, – сказал Матя, разводя руками, – вы меня убедили, Ян Янович, я готов занять место в одном ряду с товарищем Тельманом и Розой Люксембург.

– Ее убили, – сказал Алмазов.

– Ай-ай-ай, – сказал Матя. – Вы?

– Нет, фашисты… – Алмазов улыбнулся по-мальчишески, взял себя в руки. – Ладно, вы меня поймали, Шавло. Но это случайность, которая только подтверждает общую закономерность. Все равно вы сдадитесь.

– Ни в коем случае. А на что вы претендуете?

Алмазов рассмеялся. Подмигнул Лиде и сказал:

– Вы уступите мне девушку.

– Никогда!

– Не зарекайтесь, Шавло.

– А меня кто-нибудь спросил? – вмешалась в разговор Лидочка.

– А тебя, голубушка, и не спрашивают. Ты комсомолка и должна подчиняться дисциплине.

– Я такая же комсомолка, как вы ветеран Бородинского сражения!

– Грубо, Иваницкая, – сказал Алмазов. – Но я вас прощаю.

– Даже если бы вы не были таким противным, – сказала Лидочка, отважная в тот момент отвагой кролика, который прижался к человеку и потому может скалиться на волка, – я бы все равно на вас не поглядела, потому что вы предатель.

– Я?

– Вот именно! Вчера вечером вы умудрились бросить меня на дороге вместе с больным человеком. Где же была ваша галантность?

– Лидочка, вы не правы, – вмешался Матя. – Вы были плохо одеты и не причесаны. Как же нашему другу было разглядеть за этим вашу красоту?

– Вы выходите за рамки! – громко сказал Алмазов и поднялся. Он быстро вышел, преувеличенно стуча сапогами, а Матя сказал ему вслед:

– У нашего оппонента не нашлось достойных аргументов в споре.

Он откинулся на спинку дивана, раскинул руки, так что правая рука лежала за спиной Лиды.

– Мы оба были не правы, – сказал он. – Мы дали увлечь себя эмоциям.

– Он тоже!

– Для него это не играет роли. Никто, кроме нас, не видел его лица и не слушал его оговорок. А если вы захотите напомнить… вам же хуже.

– Вы в самом деле обеспокоены? – спросила Лида.

– Да. Всерьез. – Матя посмотрел на приоткрытую дверь.

– Закрыть? – спросила Лида.

– Нет. Я думаю, он не подслушивает… Черт побери, я не хотел бы, чтобы мое дело сорвалось.

Лидочка не задавала вопросов, захочет – сам скажет. Не захочет – она переживет. Большая теплая ладонь Мати по-хозяйски улеглась на ее коленку. Тыльная сторона кисти была покрыта редкими темными волосами – как же она раньше не заметила этого?

Лидочка стала сталкивать пальцы Мати с коленки, пальцы сопротивлялись. Матя был доволен этой небольшой схваткой.

– Повышенная чувственность, – ворковал он, – свойственна творческим натурам. Не исключено, что это одно из выражений таланта.

Лидочке удалось справиться с пальцами Мати, и тот принялся рассматривать свои ногти.

– Пушкин с точки зрения обывателя – козел, – сказал физик.

– Матя!

– Обывателю куда интереснее узнать, завалил ли поэт жену Воронцова в приморской пещере, чем твердить с детства: «Мой дядя самых честных правил… когда простой продукт имеет».

– Вы не правы и знаете, что не правы!

– Вы сердитесь! Вам это идет. Ноздри раздуваются, глазки сверкают.

– Я не сержусь. Почему я должна сердиться на санаторного донжуана?

– Лидочка, вы ангел! Найти такие точные слова!

– К тому же далеко не все великие люди были… сладострастными.

Лидочка чуть было не сказала: «Ленин, например», но испугалась. А Матя ее почти понял.

– Дайте пример! Наполеон? Наполеон был слаб… физически слаб. Но в меру своих сил очень старался.

– А ваш Муссолини?

– К счастью, он не мой. Но совсем недавно один из его романов чуть не кончился трагедией. Одна французская актриса решила его соблазнить и в том отлично преуспела.

Почувствовав, что завладел вниманием собеседницы, Матя достал трубку, принялся ее набивать табаком. Лидочка вдруг поняла, что ждет, когда он зажжет трубку, ей нравился запах дорогого табака.

– Она сдуру начала афишировать эту связь, и ее пришлось выслать из Италии.

– Почему?

– Это же католическая страна, в конце концов!

– Но он же фашист! Ему все можно.

– Ему многого нельзя. Диктаторы, моя душечка, куда более ограничены в явных грехах, чем обыкновенные люди.

– И чем все это кончилось?

– Актриса стреляла во французского посла и ранила его. И попала в тюрьму.

– Ну в посла-то зачем?

– За то, что он хотел выгнать ее из Италии.

– Ваша история ничем не подтверждает идею о чувственности знаменитостей.

– Или возьмем, к примеру, Гитлера, – продолжал Матя. Он раскурил трубку, и Лидочка втянула ноздрями волнующий запах. Это был запах хорошей дореволюционной гостиницы – табачный дым, кожа, одеколон и кофе… – У Гитлера, конечно же, были любовницы. Мне рассказывал о его романах один приятель – немецкий чиновник от науки. Партиец.

– Коммунист?

– Нет, наци. Они тоже называют друг друга товарищами по партии.

В словах Мати была крамола, хотя, казалось бы, он не сказал ничего предосудительного.

– И он знал о любовницах этого фашиста?

– Вся Германия шепталась о его драме. Гитлер выписал из Австрии свою сестру, фрау Раубал.

– Почему из Австрии?

– Потому что он австриец, и вроде бы у него фамилия Шикльгрубер.

– Ну и что? – Лидочка чуть отодвинулась, потому что рука Мати вновь пришла в движение.

– Его сестра должна была помочь Гитлеру по хозяйству – все-таки холостяк, а у него дома бывают разные люди. Сестра привезла с собой дочку, которую звали Гели. Гели Раубал. То есть родную племянницу Гитлера, совсем еще девочку.

– А Гитлеру сколько лет?

– Ну уж точно больше сорока! В общем, Гитлер без памяти влюбился в племянницу.

– Не надо. Зачем об этом рассказывать?

– По той простой причине, что это – чистая правда.

– Я видела в «Вечёрке» рубрику «Зверский оскал империализма».

– Вы бы тоже могли стать моей племянницей. И я бы в вас влюбился. Не надо морщиться – я говорю вам: никакого секрета в том не было. И никто не считал, что это кровосмесительство или что еще… Гитлер открыто показывался с Гели, она даже поселилась в его большой квартире в Мюнхене. И Гитлер решил на ней жениться.