Конечно, пребывание в зубоврачебном кресле тоже у кого угодно отобьет охоту шутить, но Верещагин шутит еще до того, как садится в кресло.

Он открывает рот широко, как бегемот. «Это зуб мудрости,- говорит зубная врачиха.- Они очень нестойкие. У большинства людей приходится удалять еще в молодости».- «Мне – сорок шесть»,- сообщает Верещагин. После бессонной недели он выглядит на все сто сорок шесть. Ужасно он выглядит. А туда же – шутит.

Зубная врачиха ищет нужный инструмент. Берет одни щипцы – кладет обратно. Берет другие, рассматривает – тоже обратно. Берет третьи.

А может, они и не щипцы называются. Клещи.

Верещагину нравятся эти щипцы-клещи. Потому что они никелированные и блестят. Он решает, что купит себе какие-нибудь. Повешенные на стенку, они оживят интерьер любой квартиры. Будут блестеть красиво и опасно.

Зуб скрипит, как ржавая дверная петля. Он трещит, как сухой хворост – в костре или когда его об колено. Раздается звон, будто выбили стекло. Боль. Треск… Внезапно посреди боли в мозгу начинает метаться слово «вереск». Это растение из рода вересковых, растет в лесу и образует заросли, которые называются верещанники. Когда вереск цветет, опьяняющий аромат его цветов так силен, что пчелы, прилетающие за нектаром, падают в обморок. Однако Верещагину удается совладать с собой, он в обморок не падает, он даже улыбается. Зуб мудрости – в клещах, извлечен на свет божий. Он желтоват, в складках желтизна сгущается, бок отколот гвоздем придворного ветеринара Александра Македонского,- зубная врачиха подносит клещи к глазам Верещагина – слишком близко. «Можете взять себе,- говорит она о зубе. И смеется: – На память от возлюбленной».- «Спасибо,- отвечает Верещагин.- У вас есть бумажка?» Зубная врачиха, улыбаясь, заворачивает зуб в кусочек ваты, Верещагин берет, благодарит, выбирается из кресла. «Есть необратимые потери»,- говорит он неразборчиво, потому что за щекой, на развороченной кровоточащей десне кляп из ваты, но врачиха понимает его слова. «Бывают исключения,- отвечает она.- Хотя и редко. У Ивана Грозного, например, в старости стали прорезаться новые зубы».- «А я знаю про слонов,- говорит Верещагин.- У них зубы меняются шесть раз за жизнь».

Его усталую невыспавшуюся голову осеняет зубоврачебная идея, и он тут же, выплюнув в раковину кумачового цвета вату, торопится изложить ее зубной врачихе. «Слушайте! – говорит он.- Это же замечательная тема для докторской диссертации! Да что докторской! Вы станете академиком». И предлагает методику: нужно исследовать кровь младенцев в тот период, когда у них сменяются зубы – дело, конечно, в каком-то гормоне! Этот гормон нужно выделить, изучить, синтезировать и – пожалуйста! У вас гнилые зубы? Минуточку, впрыснем вам гормон – через неделю гнилушки выпадают, а через месяц вырастают новые, свежие, крепкие, блестящие клыки! Эпохальное открытие! Избавителю человечества от гнилозубых улыбок и вываливающихся искусственных челюстей гарантирована шумная слава при жизни и тихая благодарность потомков. Почему бы этим не заняться?

Пока Верещагин говорит, медсестра успевает зазвать следующего пациента, так что конец верещагинской речи слушает уже довольно значительная аудитория: что-то пишущая зубная врачиха, сестра, иронически приподнявшая брови, и новый пациент – он сидит уже в кресле, повернув к Верещагину голову, и шея его устала.

«Вы слишком рано выплюнули вату,- говорит зубная врачиха, закончив писать, и засовывает в рот Верещагину новый комок.- Идея, конечно, интересная, но я практик, мне такие исследования не по зубам, так что вы уж лучше сами». Медсестра смеется каламбуру «не по зубам», пациент кладет затылок на подставку,- Верещагин вдруг понимает, что все просто ждут, когда он уберется отсюда, никто к его идее не отнесся серьезно, он сердито бормочет: «Таким зубам – все не по зубам» и уходит, недовольный собой, сердитый на зубную врачиху, на строителей, перегородивших улицу, еще на кого-то,- в безуспешных попытках вспомнить, на кого именно, он доходит до своего дома, поднимается по лестнице и видит мужчину, который деликатно стучит в его дверь согнутым пальцем, так как не сумел найти звонок.

Этот человек пришел, оказывается, для серьезного разговора, он пожимает Верещагину руку и представляется: «Приехавший дядя Валя, брат мамы Тины»,- изо рта Верещагина торчит окровавленная вата, дядя Валя смотрит на нее без одобрения, Верещагин невнятно говорит: «Верещагин» и вводит дядю Валю в квартиру.

«Проходите,- говорит он гостю.- Разуваться не надо, пол у меня немытый, грязный, ничего».

Однако дядя Валя разувается. Ботинки у него тяжелые, не летние, шнуровка высокая, так что времени процедура занимает много, дядя Валя на корточках, лицо недовольное: пол здесь, вишь ли, грязный, какое дяде Вале до того дело, чистый он или грязный: один раз не разуешься – грязный, другой, а в третий – пол чистый, а все равно не разуешься, потому что привык.

Дядя Валя разувается из уважения к предстоящим чистым полам. Порядок должен быть во всем – раз и навсегда. Один.

Верещагин предлагает кресло, но дядя Валя садится на диван. Тогда в кресло садится Верещагин. Предлагает закурить, протягивает папиросы. Дядя Валя закуривает из своей пачки. Но огонек верещагинской зажигалки милостиво принимает.

«Мимо шел,- объясняет он.- Решил заглянуть».

Деревенский обиход у дяди Вали. Тина живет в одном конце города, Верещагин – в другом. «Мимо шел»,- так врать можно в деревне, там куда ни идешь – мимо всех.

Но Верещагин кивает – мимо так мимо. Он напряжен, ждет, что будет дальше. Однако гость не торопится переходить к главному. «Что это за штука?» – спрашивает он и тычет в сторону магнитофона пальцем – толстым и крепким, несоразмерным с остальным телом дяди Вали – хилым и щуплым.

«Магнитофон,- отвечает Верещагин.- Музыку слушать».- «Не только музыку,- разъясняет дядя Валя назначение магнитофона.- Можно и разговор на нем записать. Наш или заграничный?» – «Японский»,- отвечает Верещагин. «С острова Хоккайдо, значит,- конкретизирует начитанный дядя Валя и продолжает этот разговор. – Красивая игрушка, сколько отдал?»

Верещагин прекрасно понимает, что если назовет действительную стоимость японского магнитофона, то немедленно будет зачислен в разряд легкомысленных несерьезных людей, но ему вдруг этого и хочется. «Две тысячи девятьсот рублей»,- говорит он, хотя магнитофон стоит две семьсот.

Так и есть – дядя Валя мгновенно составляет о нем мнение.

«Красивая игрушка,- еще раз говорит он, явно напирая на слово «игрушка», и сминает в пепельнице папиросу движением человека, у которого сомнений больше нет.- Вот что,- говорит он.- Побеседовать нам надо. Один раз, и чтоб больше никаких разговоров не требовалось. Я так понимаю: бабы – те разговаривают бесполезно, а два мужика за один раз могут договориться. А ты как понимаешь?»

«И я так,- отвечает Верещагин.- Только, по-моему, и без разговора все ясно».

«Подожди,- говорит дядя Валя.- Ты так не поворачивай: все ясно. Что – ясно? Ничего не ясно. Может, тебе ясно, а мне – нет. И тебе не ясно, а если думаешь, что ясно, то очень ошибаешься. Я одну историю про миллионера расскажу, может, ты поймешь, к чему она. Я много газет и журналов читаю, из них выводы делаю, а ты послушай. Только не перебивай. Я, когда о главном говорю, не люблю, чтоб перебивали».

«О каком миллионере? – спрашивает Верещагин.- Как его фамилия?»

«Фамилию его умолчим,- отводит верещагинский вопрос дядя Валя.- Слишком большая ему честь, если мы его по фамилии величать станем. Может, мы его еще «сэр» назовем?» – спрашивает он и скупо, саркастически улыбается.

Верещагин молчит. Он совершенно подавлен предложением называть миллионера «сэр», дядя Валя видит это и, удовлетворенный, начинает свой рассказ. «Женился, старый хрыч, на восемнадцатилетней,- говорит он о миллионере.- А самому – восемьдесят. Там и фотография помещена – хитрющая девка, даром что молодая, я ее насквозь увидел: на деньги польстилась. Думает: муж долго не протянет, весь его банк, мол, мне достанется. Все эти мечтания у нее прямо на роже написаны. Ну, ладно, ее хоть понять можно. А он-то, дурак, он о чем думал? Как ты понимаешь, о чем?»