«Куда же он задевался ваш певец? – спросила Вера.- Почему это он больше не ездил мимо дома девушки? Стыдно стало, да? Не надо было целоваться!»

«Он купил вулкан,- объяснил Верещагин.- Да, да, настоящий вулкан, только потухший! И переехал в него жить.

Он и прежде был богат, но захотел разбогатеть еще больше. Купив вулкан, он выстроил в его бездействующем кратере небывало роскошный ресторан из бревен красного дерева без единого гвоздя. По вечерам в этот ресторан съезжались миллионеры-бездельники, и он пел им за очень большую плату. И еда в его ресторане была очень дорогой, бутылка обыкновенного лимонада, например, стоила столько же, сколько стоит хороший арабский скакун с серебряной уздечкой. Миллионеры, в повседневной жизни прижимистые и расчетливые, приезжая сюда, преображались. Они щедро и легкомысленно тратили деньги и вообще вели себя крайне неосмотрительно. Такое чудесное превращение они претерпевали от сознания, что под ними – вулкан. Особенно подстрекала их к веселью и расточительности песенка, которую наш негр пел им своим похожим на клокотание магмы голосом. Слова этой песенки в переводе на русский язык звучали примерно так: «Торопитесь опустошиться, ибо нет вулканов, погасших навсегда. В момент, обозначенный Роком, сейчас или секундой позже, а может быть, часом раньше, пламя охватит вас, и ваши карманы, набитые ассигнациями, превратятся в жаркие костры, обжигающие ваши бедра. Так не лучше ли прислушаться к голосу благоразумия и побыстрее все растратить, чтоб, когда поток кипящей магмы захлестнет и завертит вас, вы, барахтаясь в огненных волнах, могли весело горланить…» В этом месте посетители ресторана дружно подхватывали припев: «Мы повеселились, черт возьми! Наши карманы пусты, зато полны ликования несгораемые сейфы наших душ! Как удачно мы выбрали момент вышвырнуть свои денежки! Мы сделали хороший бизнес, и жаркое пламя не пожирает наши бедра!..» Конечно, эти миллионеры вовсе и не собирались погибать здесь, они были уверены, что вулкан потух навсегда, но песенка, сочиненная Клокочущим Негром, им нравилась, и они распевали ее от души. Вот это-то и привело к печальному исходу – песни небезопасны, когда их поют от души: в одну прекрасную ночь жители окрестных деревень увидели над черным кратером багровое зарево, огромные языки пламени взметнулись затем к небу.

Утренние газеты пестрели жирными заголовками: «Вулканы не гаснут!», «Костер из красного дерева!», «Конец Клокочущего Негра!» В статьях приводились астрономические цифры, обозначающие число миллионеров, сгоревших в кратере вулкана. Правительство страны забило тревогу, испугавшись, что придется отменять монополистический капитализм, но, к счастью, все обошлось: выяснилось, что нескольких миллионеров в тот вечер не отпустили в ресторан жены, и они остались живы,- успокоенное правительство объявило, что государственный строй остается прежним. Была создана специальная комиссия по расследованию причин пробуждения вулкана, и вывод, сделанный комиссией, поразил всех как гром среди ясного неба: вулкан, оказывается, и не думал оживать!

Катастрофа произошла по другой причине: от высокой клокочущей ноты, взятой в тот вечер певцом, детонировали на складе тысячи гектолитров фирменного джина под названием «Поцелуй у калитки»… Так закончилась жизнь Клокочущего Негра и вообще вся эта история.

Девушка, о которой шла речь вначале, в то время еще замужем не была, и сын у нее родился гораздо позже, он никогда не слышал ни о Клокочущем Негре, ни о его печальном конце, и то, что впоследствии он назвал свою ворону Вулканом – просто случайность и совпадение.

А вот что сказала Альвина.

«Я одинокая женщина,- сказала она.- У меня был муж, но, увы, подлец, и я даже не помню, как он выглядел, потому что сожгла в тазу все его фотографии. Да, да, в тазу – вам смешно, что ж, смейтесь, я вам разрешаю, терпеть не могу мужчин, которые делают серьезные лица, когда им хочется смеяться. Я подожгла их в тазу, а потом выхватывала по одной, рвала и бросала клочья обратно в огонь – вот как я его ненавидела. А теперь жалко, не осталось ни одного снимка. С годами злость проходит, и я думаю: интересно, как он выглядел? Даже симпатия к нему, и знаете отчего? Оттого, что мне вспоминаются только хорошие моменты нашей совместной жизни.

Например, я вспоминаю, как он… а! не хочу говорить! А лица не вижу. Это очень неприятно… Знаете, почему мне вспоминаются только хорошие моменты, хотя плохих было гораздо больше? Потому что у меня красивая душа – ну, что ж вы не смеетесь, ведь я вижу, как вас распирает смех! Да, правда, я очень подозрительная, мне всегда кажется, что надо мной смеются… Вы тоже можете узнать, хорошая ли у вас душа, вспомните кого-нибудь, с кем много лет назад часто общались, и посмотрите, что вам вспоминается – хорошее или плохое. Если плохое, значит, вы сам плохой – извините, что я так говорю, поверьте, я вас очень уважаю за ум и вижу, что мы тоже несчастный человек, хотя стараетесь казаться бодрым и делаете вид, будто довольны жизнью. На самом же деле вам не за что быть довольным ею, судьба у вас сложилась трудно, в ней почти не было счастливых минут, мы, женщины, хорошо это чувствуем, как бы вы там ни бодрились и ни корчили веселые рожицы… Так что и согласна, можете мне верить, я болтлива только когда речь идет о пустяках, никто и слова от меня не услышит, пока не закончится ваш опыт, я вижу, как много он для вас значит, и никогда себе не прощу, если не помогу вам; может, это последний ваш шанс, ведь вам уже за сорок, столько же, сколько и мне; если говорить откровенно, никто лучше меня не понимает, что такое последний шанс…

И снова Тина с Верой у Верещагина. Он совсем потерял чувство меры: мало ему истории о Прекрасной Планете и Клокочущем Негре, он показывает еще и свои листки с вычислениями. «Это буква ню, а это сигма»,- говорит он. «Сигму каждый дурак знает,- заявляет Вера.- Она обозначает сумму». Верещагин, задетый, говорит: «Зато эту букву не знаешь. Это – эпсилон». Он дает гостьям чистый листок бумаги, предлагая поупражняться – вырывая друг у друга шариковую ручку, они пытаются нарисовать сложнейший эпсилон. «Совсем как китайский иероглиф»,- говорит Тина; впрочем, у нее получается довольно сносно. «Будто вы все это понимаете»,- сомневается Вера, кивая на листок, на котором одни буквы, буквы. Буквы и цифры. «Понимаю ли? – переспрашивает Верещагин. Он, оказывается, только и ждал этого удивления, чтоб похвастаться своим умом и образованностью.- Я все это сам сочинил!» – с гордостью восклицает он и смотрит на Веру победоносно.

И на Тину он смотрит победоносно.

Но они не замечают, что их уже солидных лет приятель ведет себя странно и смешно, они перелистывают мятые листки – рядком на диване, говоря друг другу: «Вот эту букву тебе ни за что не написать… А вот здесь, видишь, зачеркнуто…» – «Ха! – говорит Верещагин.- Зачеркнуто! Одна строчка, подумаешь. Вы гляньте дальше,- он выхватывает у них листки, ищет.- Вот! Вот! Раз, два, три, четыре!» – это он считает листки совсем, полностью, накрест перечеркнутые, целую дюжину насчитывает,- ошибками, неудачами, поражениями гордясь больше, чем победой или успехом.

Обладатели сокровищ всегда подчеркивают трудности, с которыми эти сокровища им достались. Один мой приятель, нашедший в песке алжирские плавки – по дороге на пляж, с полотенцем через плечо,- и тот потом жаловался: «Такая жарища была! Я изнемогал».

Как бы себя и других убеждая, что уже заплатил за свое счастье. Судьбу убеждая, что не в кредит взял удачу.

Извечен страх перед исполнительным листом!

Даже совершенно даровую ценность – наследство, случайный успех или льготу – люди силятся представить уже оплаченной. Я знавал дочь одного писателя, автора скучных романов, толстых, как кастрированные коты, так вот эта дочь, в кругу сверстников, обделенных именитыми родителями, любила повторять: «Трудно быть дочерью писателя»,- и рассказывала в подтверждение, как однажды ночью папаша поднял ее с постели и, усадив сонную за стол, продиктовал десятистраничное пейзажное вступление к первой главе нового романа. Это ночное происшествие должно было дать понять сверстникам, что бремя, которое ей приходится нести в расплату за обладание знаменитым отцом, велико.