Конечно, глупости все эти гадания, ворожба, приметы, но все-таки лучше б, дурак, дал рубль цыганке!

Шел как-то Верещагин по улице с приятелем недели две назад, пристала цыганка, за рукав уцепилась: «Погадаю, рубль дай, счастье нагадаю», а Верещагин ответил: некогда, некогда, торопимся. «От счастья бежишь, глупый,- сказала цыганка и к приятелю: – Погадаю, рубль дай, счастье нагадаю». Тот согласился было – ради шутки; разумеется, интеллигентные люди интересуются будущим всегда только ради шутки,- да Верещагин потащил дальше: брось, мол, ерунда какая! «Несчастье тебе будет! – крикнула цыганка в лицо Верещагину.- Удар тебя ждет, беда – жди!» Верещагин засмеялся. «Рубль не дал, сразу и несчастье? – уличил цыганку.- Дешево ты мне беду пророчишь».- «А беда всегда дешево,- сказала цыганка.- За счастье платить надо, беда сама тебе заплатит».- «Разбогатею»,- пошутил Верещагин. «Да ну тебя,- сказал приятель,- помешал позабавиться, интересно все-таки».- «Рубль не дал, и сразу – несчастье. Какой примитив!» – возмутился Верещагин.

Лучше б дал, скупердяй, рубль цыганке!

Протер Верещагин все-таки дырочку! Такая замечательная девушка была – нежная, заботливая, какая вожжа ей под хвост попала? – примчалась: миленький, я все тебе лгала, лгала, лгала… А он-то: моя, вся моя, думал, до последней впадинки на теле, до последней мысли и последнего гена, вот только тут еще маленькое сомненьице, маленький вопросик – (тер Верещагин, тер никому не заметную царапинку, полировал, везде ему ложь мерещилась, прямо пунктик какой-то) – господи, да я вся твоя, я ведь вся перед тобой…- знаю, знаю, но все-таки еще чуть-чуть потру, не сердись, просто я очень подозрительный, такой отвратительный недостаток,- что ты, милый, это я сама виновата, вначале, дура, с тобой немножечко хитрила, немножечко скрывала…- скрывала? – нет, приуменьшала немножко, теперь у тебя настороженность…- умница, как хорошо ты меня понимаешь…- я иногда думаю о чем-нибудь, думаю и вдруг замечаю: твоими мыслями думаю, теми, которые ты мне говорил, они теперь у меня как свои, тебя это не обижает; глупая я, своих мыслей не имею, разве могу тебя обманывать, когда твоими мыслями только и думаю; наверное, это плохо не иметь своих мыслей?..- для женщины это совсем не плохо, совсем наоборот, это не оттого, что глупая, а потому что любишь…- потому что мы одно целое, да? Я, знаешь, о чем мечтаю, стыдно даже говорить… можно? это я не у тебя взяла мысль, это своя, поэтому очень глупая…- говори, ну что ты стесняешься…- мечтаю: вот если б был такой телевизор, чтоб включать не в розетку, а в меня, и на экране моя жизнь, вся-вся, подряд, ты б смотрел и радовался: все точно как я рассказывала, ни словом не солгала…- я тебе и без телевизора верю…- телевизор все же лучше, тогда ты мог совсем не сомневаться, даже ни капельки, я бы легла сюда, на диван, и ты бы включил, все посмотрел и поцеловал бы меня, и сказал: какая ты у меня умница правдивенькая…- глупенькая, тебе бы фантастические романы сочинять…- что ты, я не сумела бы, глупенькая я…

… Миленький, я тебе все лгала…- ледяные струи внутри будто вспороли живот, будто снежный ветер заметался в брюшной полости, как по проспекту зимним субботним вечером, ни души вокруг, снежинки в холодных неоновых огнях бесовские хороводы водят…- Ты же клялась страшной клятвой… Говорила: с этим два раза целовалась, один раз в кино шли, а другой – сама, первая, из жалости, очень уж влюблен был, жалко его стало; не разжимая, конечно, губ, просто чмокнула сомкнутым ртом… «Да как же тебе не стыдно – сама! Где твоя девичья гордость!»

… Миленький, я с ним целый год встречалась…

… Миленький, я с ним целый год жила…

… Миленький, телевизор бы такой… – Ах ты, фантазерка, тебе бы научно-фантастические романы писать…- Что ты, не сумею, глупая я. Ты проводишь меня? Троллейбус подходит, обними меня, миленький, я хочу, чтоб ты очень скучал по мне, ой, нет, не скучай, это очень мучительно, я по себе знаю, как ты приятно дышишь на меня…

… Я говорила Петьке: буду ждать тебя всю жизнь…

… Что ты, миленький, я никогда не раскрывала губ при поцелуе, только с тобой. Я их не любила, я решила: когда полюблю, только тогда раскрою губы…

Тьфу!

… Почти кричит: я тебе все лгала, все лгала, заплакала,- не верю, сказал он, ты же клялась, не верю – а теперь поверил, вот сейчас вдруг поверил, в жар его бросило – будь ты проклята, земля, если позволяешь так лгать дочерям своим! – в жар его бросило… Но странно: тоска его в веселости барахтается, легко как, боже, как легко ему, цепи спали, ведь не верил никогда, теперь точно знает, что никогда не верил… Боже!

Карандашик в воздухе повис. Не стало Верещагина.

Кажется, пришла пора оглянуться назад. «А не подвести ли предварительные итоги?» – такая мысль приходит в голову.

Жизнеописание Верещагина доведено уже почти до середины, как же не подытожить сделанное? Ведь любой путь, если посреди его не оглянуться назад, приводит совсем не туда, куда хочешь.

Я думаю: может, что-нибудь не удалось? Может, что-то забыто? Может, пропущен по рассеянности какой-нибудь важный факт из жизни героя книги? Такие тревожат мысли.

Как Верещагин был зачат и рожден – рассказано. Как в детстве выращивал кристаллы медного купороса – тоже. Как потом увлекся взрывами с целью создать искусственный алмаз и в результате чуть было не оказался в колонии для малолетних правонарушителей – обо всем этом читателю тоже известно. Кажется, нет больше в его детстве фактов, заслуживающих внимания. Хотя… Надо бы еще рассказать о том, как он однажды зарыл в песок красивую девочку. Сейчас… я полистаю страницы. Нет, об этом тоже уже написано.

Интересно, что он надеялся потом выкопать? Или он думал, что девочка прорастет?

Девочки не прорастают. Они лишь укореняются с годами, а затем плодоносят. Такое удивительное живет среди нас растение.

Дальше. В отрочестве Верещагин пишет научный трактат «О кристаллах», который получает резко отрицательную оценку рецензента из-за того, что в одной цифре Верещагин пропускает сразу шесть нулей. Ничего себе! Однако труд не пропадает даром: благодаря трактату Верещагин знакомится с профессором Красильниковым. Профессор Красильников – выдающийся представитель отечественной и мировой науки.

Верещагин с ним сдружился.

При содействии Красильникова Верещагин поступает в университет, куда его не хотели принимать, так как он опять пропустил – на этот раз букву «с». В слове, обозначающем его собственную национальную принадлежность.

Университет Верещагин заканчивает за три года – пропуская второй и четвертый курсы.

Дальше. Оглушенный невыносимой зубной болью, он пишет дипломную работу, которая единодушно оценивается экзаменационной комиссией как гениальный математический курьез. За введение в математику совершенно нового методологического принципа Верещагину присваивается ученая степень кандидата наук. Он направляется на работу в пореловский научно-исследовательский институт керамических сплавов, где внезапно сдает – его научная карьера замедляется, если не сказать останавливается вовсе.

Однако поначалу Верещагин не унывает. Высокая зарплата плюс премии за разработку несложных, но практически важных научных тем позволяют ему вести беззаботную жизнь, наполненную развлечениями, а также купить в комиссионном магазине японский магнитофон марки «Сони» и советскую стереорадиолу «Эстония». Верещагин увлекается музыкой. Мною рассказан случай, когда он целую ночь лихорадочно вылавливал из эфира и записывал на свой магнитофон красивые мелодии. Или не рассказан?

Творческие потребности души при такой жизни остаются неудовлетворенными, в результате чего на Верещагина начинают накатывать приступы острой тоски, дважды он испытывает панический страх смерти, знакомый всем тем, кто носит в душе большие богатства, но не желает или не находит повода их тратить.