Верещагин ходит по Порелово и ищет худощавого приземистого мужчину с развитыми скулами и вытатуированным на руке словом «Закат».

Иногда его останавливают знакомые и спрашивают: «Ты куда идешь?» – так в Порелово принято, люди здесь деловые, о погоде не разглагольствуют. «Прогуливаюсь»,- отвечает Верещагин. Или: «Гуляю»,- говорит.

Никогда – ни до, ни после – он столько не гулял. Он изучил это проклятое Порелово – улицы, переулки, закоулки, площади, пустыри – лучше, чем родной город, чем собственное тело, чем науку под названием «Кристаллография».

Кончается тем, что он все-таки встречает хозяина собаки: как известно, не находит лишь тот, кто недостаточно тщательно ищет. Собственно, этим не столько кончается, сколько начинается: у Верещагина нет полной уверенности, тот это или не тот? Будто и похож встреченный: приземистый, худощавый, с пудовыми скулами мужичок, но чтоб окончательно убедиться, нужно рассмотреть руку, а это как раз труднее всего, тем более что Верещагин точно не помнит, на какой руке надо искать картину с названием «Закат».

И вот он преследует незнакомого человека. Тот идет по улице, руками особенно не размахивает, Верещагин забегает то справа, то слева; скуластые люди подозрительны, так что человек очень быстро замечает преследователя, да и трудно не заметить – они уже миновали центр города, идут по окраинным улочкам, где народу почти нет, не обратить внимания на идущего сзади чуть ли не вплотную Верещагина невозможно,- человек нервно оглядывается и все ускоряет шаг,- его, конечно, можно понять: когда за тобой идут вплотную, это уже само по себе настораживает, ну, а если этот идущий вплотную еще и приседает то и дело, выворачивая при этом голову так, будто желает укусить тебя за ягодицу,- тут самый мужественный мужчина может обратиться в бегство – кому охота связываться с сумасшедшим?

Наконец преследуемый добегает до своего дома; дом – этого следовало ожидать – собственный, деревенского типа, бревенчатый, или, как говорил один мой знакомый маленький мальчик: «из дров», вокруг забор,- человек добегает до своего забора и исчезает за калиткой – рад, конечно, безмерно: слава богу, в безопасности, сейчас, мол, расскажу жене, как за мной гнался сумасшедший.

А сумасшедший, то есть Верещагин, стоит по другую сторону забора бледный, с остановившимся сердцем: в последнее мгновенье, когда убегающий открывал калитку, на его руке мелькнуло слово «Закат».

Верещагин, конечно, взволнован беспредельно. Сейчас все решится! Сейчас он услышит приговор. Через минуту он будет знать судьбу собаки – свою собственную судьбу. Потому что если собака заболела, сдохла, то бежать делать прививку от бешенства поздно. Если собаки нет в живых, значит, конец. Все.

Верещагин открывает калитку. И на него тут же обрушивается оглушительный лай. На цепи у порога рыжая овчарка – та самая! Она заходится от ярости, рвет цепь, хрипит, закатывает глаза, всем своим видом показывает, что если не сумеет разорвать Верещагина в клочья, то умрет от огорчения.

«Милая!» – шепчет Верещагин и улыбается счастливой улыбкой. Возникает та редкая ситуация, когда один хочет уничтожить другого, а этот другой благодарит небо на то, что первый жив и здоров. Теперь можно уходить, но на пороге, привлеченный лаем, появляется хозяин. Он только-только начал рассказывать жене, как за ним гнался сумасшедший, и вот пожалуйста, этот сумасшедший уже у него во дворе. «Не спустить ли на него собаку?»- думает хозяин. «Что вам здесь надо?!» – спрашивает он.

«Извините,- говорит Верещагин.- Я насчет собаки. Помните, она меня укусила?» Хозяин мечет в гостя острый взгляд и вспоминает быстро: ему в тот раз здорово досталось от пассажиров – Верещагин вышел, а ругань в троллейбусе не утихала еще долго.

«Заходите»,- приглашает хозяин, стараясь быть вежливым. Собака доставляет ему много хлопот, на нее уже жаловались в домоуправление, в милицию и горисполком. Если еще и этот будет жаловаться, то, пожалуй, заставят собаку ликвидировать. Поэтому хозяин придает голосу теплые нотки, когда говорит: «Заходите» – хорошим обращением он надеется задобрить Верещагина.

Но оказывается, этот странный гость и не думает жалониться на собаку. Наоборот, он пришел справиться о ее здоровье. «Спасибо, все здоровы, чего и вам желаем» – нет, он действительно сумасшедший, вопросы задает один другого ненормальнее. «У нее слюни не текут?» – например, спрашивает он. «Спасибо, не текут»,- отвечает хозяин. «Это замечательно!» – с чувством говорит сумасшедший и – слава богу! – наконец-то поворачивается, чтоб уйти.

Но все-таки еще задерживается. «До свидания»,- говорит он. «До свидания»,- отвечает хозяин.

Собака не лает. Она смотрит на Верещагина уже без злости, спокойным, усталым взглядом, как актер, отыгравший свою роль.

Только что он был на сцене злодеем, а теперь вот стоит за кулисами, в гриме еще и с окровавленным ножом в руке, устало прикидывает – ехать домой троллейбусом или подождать конца спектакля: у партнера, которому он только что перерезал горло, своя машина, он подбросит. «Пожалуй, подожду»,- решает актер.

Верещагин уходит.

Конечно, он ведет себя странно. Но я заранее предупреждал, что буду описывать жизнь гениального человека, так что странностям героя конца-края не будет. Удивляться им не надо. Чем точнее прибор, тем чаще он показывает неправильно. Чем сложнее механизм, тем легче его сломать. Чем дороже вещь… Впрочем, о дорогих вещах вы знаете лучше меня. У вас их больше.

Верещагин создан, чтоб делать великие открытия, а он их не делает. Он как рыба, разбухшая от икры, но посаженная в аквариум. Ей – плыть к месту нерестилища, переползать на брюхе мели, продираться через заросли травы: к морю! – добраться ценой жизни, выметать из себя икру, исполнить предназначение, а она в аквариуме… Прозрачные стенки, и сверху сбрасывают корм. Удобная жизнь, ничего не скажешь, но где путь к морю, в котором можно погибнуть, исполнив божественное предначертание?

Другими словами, детей требовал от Верещагина инстинкт – кричащих младенцев или не менее громких открытий, – ни того ни другого он не рождал, и инстинкт бил тревогу. Верещагина дважды охватывал страх смерти, – как это происходило, описано выше, а потом на него навалилась смертная тоска. Такая, что хоть волком вой.

Был случай, когда он не выдержал и завыл самым натуральным образом, – воя, он выскочил из квартиры и помчался по улицам, – вот до чего дошло, но это только однажды – зимой, в феврале, кажется, обычно же он просто тихо тосковал, часами смотрел на железобетонный столб напротив окна и уже совершенно сознательно желал себе молнии в грудь. Он находился в состоянии глубокой душевной депрессии, и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не одна внезапная идея, брошенная словно спасательный круг в застойное болото, где он тонул.

Описывать, как приходят в голову идеи, – дело безнадежное: возможно, они возникают там в результате кристаллизации жизненного опыта и огорчений, не исключено, что Некто вставляет их в наш мозг тонкими дрожащими пальцами… Так или иначе, но идея, пришедшая Верещагину в голову, спасла его от монотонного угасания. Многим читателям эта идея, наверное, покажется совершенно пустяковой, но автор с ними не согласится: он никогда в жизни не встречал пустяковых идей.

Вот что делает Верещагин. Ни с того ни с сего он вдруг покупает детский волчок, раскрашивает его поверхность в семь цветов спектра, которые при вращении сливаются в единый белый цвет; не удовлетворяясь этим, сто раз перекрашивает волчок, меняя ширину, форму и направление цветных полос, и через некоторое время добивается интересного эффекта: в зависимости от скорости вращения на поверхности волчка вспыхивают радужные пятна разнообразнейших оттенков, они переливаются друг в друга, и все это могло бы производить очень приятное впечатление, если бы не дырки.

У купленного волчка на поверхности – дырки. Волчок крутится, и при этом возникает низкий, довольно гнусный звук, похожий на урчание испорченного желудка. Сначала Верещагин просто замазывает дырки пластилином. Но совсем без звука тоже плохо. Тогда Верещагин начинает сверлить свои дырки – разных диаметров и в самых неожиданных местах волчка. Теперь он делает оба дела разом: сверлит дырки и перекрашивает волчок.