Книга названа "Сократ и мы", и открывает ее очерк под тем же наименованием отнюдь не случайно. Именно Сократ является основоположником традиции такого философствования, когда в центре размышлений оказывается человек, его сознание и нравственность, общественное и личное поведение. Как бы далеко ни уносилась и высоко ни парила философская мысль, она никогда не должна забывать о том, ради кого она бьется над разгадкой сложных, хитроумных вопросов бытия, – о человеке, реальном, земном, сегодняшнем. Философия, достойная этого звания, всегда была так или иначе близка к человеку, к его насущным запросам и интересам. И потому разговор пойдет о нас с вами, читатель, ибо последующие очерки можно было бы назвать по примеру первого – "Галилей и мы", "Зилов и мы", "Иртенев и мы".
Персонифицировать разговор о личности помогает искусство, для которого личностный подход к человеку есть выражение собственной видовой сущности. "Всеобщая потребность в искусстве, – писал Гегель, – проистекает из разумного стремления человека духовно осознать внутренний и внешний мир, представив его как предмет, в котором он узнает свое собственное "я". Отсюда он и выводил специфическую потребность в искусстве, "в отличие от потребности в политических и моральных действиях, религиозных представлениях и научном познании" [Гегель. Эстетика. В 4-х т. М., 1968, т. 1, с. 38].
Настоящее искусство, как заметил А. Т. Твардовский, оценивая творчество И. А. Бунина, вбирает в себя всего человека, стремясь как бы сомкнуться с той же действительностью, откуда черпает материал, оставляя нам, читателям и зрителям, широкий простор для мысленного продолжения, додумывания, "доследования"
затронутых человеческих судеб, идей, вопросов [Твардовский А. Т. Собр. соч. В 6-ти т. М., 1980, т. 5, с. 90-91.].
При выборе "персоналий" автор исходил из гетевского принципа "проблематичных натур", на примере которых наиболее наглядно можно проследить сложный, нередко глубоко противоречивый путь нравственных исканий личности, значение ее усилий в отстаивании своих идейных убеждений. В данном случае "проблематичные натуры" представлены людьми разных времен, схожими лишь в одном: они не удовлетворены положением, в котором находятся то ли в силу стечения обстоятельств, то ли по собственной вине. Через призму этой неудовлетворенности мы и пытались высветить нравственные проблемы, волнующие наших современников…
В письмах читателей, полученных после выхода в свет первого издания книги "Сократ и мы", чаще других затрагивались, обсуждались два вопроса.
Первый вопрос связан с отношениями современности и истории: насколько история помогает понять современность, и не является ли обращение к прошлому "лукавой" формой ухода от прямого обсуждения проблем сегодняшних, по сути своей, что ни говорите, мало схожих с когда-то происшедшими событиями?
Автор исходит из того, что история всегда современна. Только исторический взгляд на общественное явление или событие позволяет проникнуть в его сокровенный, глубоко скрытый смысл. Пропущенная через призму искусства или научного мышления, история современна отнюдь не в качестве возбудителя всякого рода иллюзий, намеков и параллелизмов с переживаемой, нынешней действительностью. С такой целью порой эксплуатируют исторический материал, отнюдь не руководствуясь задачами познания. Вне истории нельзя понять современность, если последнюю рассматривать в движении и развитии, как место и время, где будущее встречается, пересекается с прошлым.
Отказ от истории или потеря интереса к ней – это, в сущности, забвение своего родства, потеря памяти, сугубо результативное ("итоговое") восприятие культуры как суммы готовых ценностей, в то время как она сама есть процесс непрерывного "очеловечения" человека, его многообразных отношений с миром.
Мысль о современности истории приобретает иногда конфликтную постановку, в частности тогда, когда люди вдруг задумываются над тем, а почему, собственно, они так упрямо пренебрегают уроками, опытом прошлого, повторяют все те же ошибки, отдают себя во власть уже знакомых иллюзий и заблуждений. Бывают и такие "повторения пройденного", которые заставляют застыть в немом удивлении от сознания, как прочно и основательно сидит в нас то, от чего мы, казалось бы, так далеко ушли.
Бесспорно, мысль о современности истории не нова, но почему на практике она так трудно усваивается? И если наука или искусство берутся нам ее напомнить, пробуждают наше самосознание, которое вообще не может быть внеисторичным, то это достойно ответного отклика и благодарности. Понятно, никакое "воспоминание" не заменит исследования современности.
Но верна и обратная теорема: если обращение к истории не является респектабельной формой бегства от реальной действительности с ее противоречиями и трудными проблемами, то интерес к прошлому неправомерно расценивать как некую паузу, передышку перед очередным "приступом" к современности. Ведь не случайно сегодня художники, известные своим постоянством в разработке современной темы, вновь и вновь возвращаются к теперь уже легендарным событиям военных лет, как бы просвечивая, проверяя прошлым настоящее. В масштабе истории становятся более понятными многие проблемы реальной практики социализма, корни которых, как выясняется, нередко уходят в глубь веков. И это надо понимать и учитывать не для того, чтобы при случае иметь право сослаться на "пережитки прошлого", а прежде всего для уяснения сложности (исключающей ненужную поспешность) взятых на себя социализмом обязательств перед историей.
Второй вопрос более тонкого, щекотливого свойства. Он связан с непомерными, как полагают некоторые читатели, требованиями автора книги к современному человеку, с идеализацией его личностного потенциала. Под сомнение ставится сама попытка применить мерку жизненного опыта, сознания и поведения выдающихся личностей, вроде Сократа, Галилея или Толстого, к возможностям так называемого "обыкновенного" человека. Сколь правомерно, жизненно и продуктивно судить, например, рядового инженера Виктора Зилова по шкале высших, "предельных" представлений о человеке и человечности? Говорят, что не следует отрываться от реальных обстоятельств, заключающих в себе как раз пределы действительных возможностей человеческого развития в данный исторический момент. Иными словами, встает вопрос о норме подлинно человеческого бытия и о пределах, до которых человек может возвыситься или опуститься, оставаясь человеком (согласно принятым в данную эпоху и в данном обществе представлениям).
Вряд ли кто станет утверждать, что эта норма может быть заведомо заниженной для кого-то или иерархичной, что следование ей есть привилегия избранных, людей обязательно в чем-то выдающихся. На примерах Сократа или Джордано Бруно, многих других "героев духа"
человек доказал, что он больше и выше обстоятельств, а драма Галилея показывает, как много зависит от самого человека, то есть подтверждает ту же мысль, но "отрицательным" примером.
Идеальное, будь то представление, образ человека или норма поведения, может выступать в форме того, что живет только в идее, а реально еще не существует. Но идеальное в собственном смысле слова, как убедительно обосновал еще Гегель, есть истина конечного, полнота и законченность самобытия, саморазвития какого-либо явления или свойства. То, что уже есть, существует, имеется в действительности, предстает в идеальном в своей потенции, в своей возможности к развитию и совершенству. И потому люди отличаются друг от друга не только по своим социальным и индивидуальным характеристикам. Они разные и по мерке идеального, то есть соответствия или несоответствия (большего или меньшего) родовому понятию человека и человечности, а также по достигнутому реальному уровню своего личностного развития.
Особый случай – образы искусства, в которых нередко дано предвосхищение возможного развития определенной реальности, некоего типа личности и образа жизни. Именно этот смысл заключен, по-видимому, в известной формуле о "примере и предмете подражания", часто применяемой к положительным героям искусства, если не трактовать ее на чисто дидактический манер. В искусстве то, что возникло в воображении и является вымышленным, обязательно "выдается" за то, что существует или вполне может существовать реально. Общественное сознание, воспитанное на принципах реалистической эстетики, издавна принимает художественные факты за факты реальной общественной жизни. В этом, кстати, одна из причин огромного потенциала воспитательного воздействия, заключенного в искусстве, который мы и попытались взять на вооружение в данной книге.
